Наталья Муравьева - Гюго

Недавно еще певший поэту хвалы критик Гюстав Планш резко и откровенно перешел в стан его противников.

Сент-Бёв давно уже перестал быть «первым другом» Гюго, но все еще оставался его верным литературным соратником, а теперь явно переменил фронт. В начале 1834 года он очень холодно отозвался в своей рецензии об очерке Гюго, посвященном жизни Мирабо.

Даже славный Дюма уже не так ослепительно улыбается при встречах с Гюго. Конечно, он не осуждает Виктора, не вмешивается в личные дела. Нет, его огорчает другое. В Париже говорят, будто перу Гюго принадлежит статья против драматургии Дюма, появившаяся в журнале «Деба». В действительности Гюго не был повинен в этом выпаде против своего друга, но недоброжелатели раздувают слухи, и отряды романтической молодежи раскалываются. Сторонники Дюма не хотят быть защитниками пьес Гюго.

Вообще прежнего энтузиазма в романтической армии уже нет. И это беспокоит Гюго, может быть, глубже и острее, чем личные неурядицы. Он создает одну за другой новые пьесы, но они не становятся ошеломляющими литературными событиями. Он привык чувствовать себя вождем, преобразователем, возглавляющим большое движение, находящимся в самом центре схватки. Но движение постепенно приобретает новый характер, центр его начинает перемещаться. Гюго продолжает одерживать блистательные победы на поприще поэзии, он в зените славы, но уже перестает быть полководцем в большом литературном движении своего времени.

Прежний кружок друзей-романтиков год от года распадался. И причиной тому было расхождение общественных и творческих позиций былых соратников.

Виктору Гюго с его оптимистической верой в будущее было не по пути с мизантропом Виньи, устремлявшим взоры в прошлое, замыкавшимся в гордом одиночестве.

Давно наступило охлаждение между автором «Эрнани» и кружком Нодье, участники которого оказались слишком робки для того, чтобы идти в ногу с преобразователями-новаторами. Шарль Нодье продолжал писать чудесные романтические новеллы, но сколько-нибудь заметного влияния на развитие литературы уже не оказывал.

Многие из тех, кто в 20-е годы шел плечом к плечу в рядах общего движения, стремясь преобразовать литературу, обратить ее «к природе и истине», двинулись после июльской революции новыми путями. От ослепительных романтических фейерверков и карнавалов — к суровой реальности, к срыванию масок и декораций.

Еще в декабре 1830 года, когда Гюго вместе со своими героями страдал и мечтал под сводами «Собора», вышла в свет книга Стендаля «Красное и черное». «Правда, суровая правда» — стояло эпиграфом к ней. В основу этого романа легли факты — отчет о судебном деле некоего юноши-семинариста, покушавшегося на жизнь женщины. Стендаль задумался над судьбой крестьянского сына, одаренного плебея, столкнувшегося лицом к лицу с обществом, враждебным разуму, таланту, человечности. И образ юноши-современника ожил на страницах его книги.

Человек и общество — эта проблема вставала все острее, влекла к себе писателей, вступивших на путь пытливого исследования человеческих душ и исторических судеб.

Познать, исследовать потайные пружины общества, создать в романах, повестях, новеллах художественную историю современной Франции — такой исполинский замысел уже зарождался в начале 30-х годов у Оноре Бальзака.

А познание вело к обличению. В романе «Шагреневая кожа», выпущенном Бальзаком через год после июльской революции, еще многое шло от романтизма с его символикой, приподнятой взволнованностью чувств, выходящим из берегов лиризмом, но уже зазвучала здесь главная струна Бальзака — его горькие раздумья над судьбой человека в «ледяной пустыне эгоизма», в мире, где талант, ум и чувство становятся товаром. Зловещие, искаженные алчностью черты властителей этого мира предстали затем перед читателями в других повестях и романах Бальзака — в образах ростовщика Гобсека, хищного накопителя Гранде.

И Проспер Мериме сбросил маскарадный костюм загадочной Клары Газуль. От средневековых сюжетов он вслед за своим старшим другом Стендалем повернулся к современности. Одна за другой появлялись во Франции его новеллы. Строгость чеканки, лаконизм, объективность повествования, отличавшие их, были своего рода реакцией на словесные бури, хаос чувств, феерию красок, присущие многим романтическим произведениям.

Реалисты и романтики глубоко различались по эстетическим принципам, по художественному методу.

Реалисты трезвее и беспощаднее смотрели на действительность, стремились к объективному познанию, чуждались приукрашивания и «приподымания» героев.

Романтики же порою превращали провозглашенную ими свободу творчества в господство вымысла над фактами, идеального над действительным.

И все же между реалистами и прогрессивными романтиками не было непроходимой пропасти. В творчестве реалиста Бальзака то и дело слышались отзвуки романтических увлечений его молодости. А в творчестве романтиков Гюго и Жорж Санд с годами нарастали реалистические черты.

Многое в те годы сближало, эти два направления литературы — общие поиски нового, общий протест против действительности и общие источники силы.

Одержав победу над «старым литературным режимом», писатели-новаторы — прогрессивные романтики и реалисты — совместными усилиями создавали новую французскую литературу. Каждый из них искал общественных идеалов, философской опоры, маяков, которые могли бы пролить свет на непроторенные дороги в будущее.

И романтики и реалисты отдавали щедрую дань утопиям своего времени.

Прогрессивных романтиков с их демократическими симпатиями, мечтой о свободе, жаждой высокого человеческого идеала особенно привлекали идеи Сен-Симона и Фурье.

Виктору Гюго была близка мечта Сен-Симона о некоем разумном государстве Будущего, во главе которого стоит «Ньютонов совет», «Совет мудрейших», составленный из лучших людей науки, промышленности, искусства. Ему казалась прекрасной идея мирного угасания общественных противоречий, устраняемых с помощью просвещения, силой проповеди. Он разделял протест Сен-Симона против жестокого общественного порядка с несправедливым распределением благ, с полюсами богатства и бедности, разделял и горячее сочувствие к «самому бедному и самому страдающему классу общества» — пролетариату. Но, как и сен-симонисты, Гюго еще не видел в этом классе самостоятельной исторической силы, способной преобразовать старое общество. Он видел в рабочих «страдальцев» и мечтал о реформах, которые могли бы облегчить их жизнь.

После смерти Сен-Симона последователи этого философа постепенно начали изменять дух его учения. Сен-симонизм все более проникался религиозными идеями. Общины экзальтированных «братьев» и «сестер», восторженных вплоть до галлюцинаций, оторванных от реальной борьбы народа мечтателей, стали в 30-е годы больше походить на религиозные секты, чем на политические организации.