Юрий Ростовцев - Виктор Астафьев

В прошлом году из-за дождей и холодов столько понаписал, что все толстые журналы… позаполонил, да и тонких прихватил.

Я не понял, Феликс, куда я должен написать насчет книги отца [116] «Горсть света». . Комитета по печати нынче нет, власти, ведающие книгоиздательством, где-то есть, но где? В издательства? В „Терру“ я могу написать, там меня издавали и вроде бы положительно ко мне относятся. Но есть конторы и издательства, где мое обращение не только не возымеет никакого действия, но еще и навредит, особенно, если эти конторы и деятели, ведающие ими, красненького цвета.

Напиши, пока на огород не смылся, или в какую-нибудь тайгу не наладился. Нынче все по маковку завалено снегами, ждут потопа вселенского.

Ну, обнимаю тебя и желаю доброго здоровья. Как твои ребятишки? Как собачонки? Горе им в Москве-то.

Твой В. Астафьев».

Это письмо стало последним в обширной переписке с Феликсом Штильмарком. А 9 января 2005 года я приехал в гости к Феликсу Робертовичу: ему хотелось увидеть новые публикации о Викторе Петровиче, хотелось поговорить, а может, и выговориться…

В начале разговора я показал Штильмарку новые книги Астафьева, статьи о нем, журнал «Пульс», целиком посвященный писателю. Смотрел с интересом, комментировал. Увидел затесь «Унижение»…

— Это затесь о глухаре и резиновой глухарке?!

— Да, прочитаете во врезке, что мы вместе были в зоопарке, когда Астафьев пережил это впечатление.

— Хорошо. Но вы мне обещали попытаться объяснить эпитафию, которую написал Астафьев, жесткую и все же несправедливую к жизни вообще и к его творчеству в частности [117] Слова В. П. Астафьева перед смертью: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание». .

— Отчасти согласен с вами. Я много размышлял, вспоминал, сопоставлял взгляды Виктора Петровича с тем, что было сказано им в этой эпитафии, о которой мы спорили в прошлый наш разговор. И вот что надумал. Одна из самых блистательных его затесей-прорицаний, та, где Виктор Петрович пишет о том, что, как надеется он, и умерший человек может слушать музыку. Сказано возвышенно и проникновенно! Вот именно эти слова и я считаю его подлинной эпитафией.

— Пожалуй, это вы тонко подметили. А тот текст… что ж, просто будем знать и помнить о нем, — сказал, помолчав, Штильмарк.

Разговор зашел о музыкальном вечере памяти Астафьева, который состоялся в мае 2004 года в Московском театре «Новая опера» им. Е. В. Колобова. Звучали любимые музыкальные произведения Виктора Петровича, которые до слез потрясли тогда слушателей — творческий коллектив театра оказался на высоте. К этому событию был также приурочен выход книги «Созвучие», в которую были включены все литературные труды Астафьева, связанные с музыкальной темой, а также высказывания Е. Колобова о музыке.

Во время разговора Феликс Робертович с интересом рассматривал альбом со снимками, которые я сделал в Овсянке в дни празднования 80-летия В. П. Астафьева.

Увидев фото со скульптурой «Царь-рыба», заметил:

— Нет, не шедевр.

— Но как памятный знак, — возразил я, — это не вызывает отторжения. Что-то ведь надо было поставить на том месте.

Замечу, что вид со смотровой площадки на Енисей, Овсянку и окружающие окрестности, возможность окинуть их одним взором оставляют незабываемое впечатление. И знак «Царь-рыба», на мой взгляд, вполне вписывается в эту прекрасную панораму…

— Место там, да, красивое… Рвет память прожитым… Меня, да и самого Виктора Петровича, думаю, тайга тянула прежде всего как охотников. Не представляю себе поход в тайгу за «чистыми» впечатлениями, то есть без ружья, топора, котелка… Для общения с тайгой человек должен быть подготовлен и оснащен. Она не терпит слюнтяев. Михаил Пришвин говорил, что природа не любит праздного любования. У тайги, пожалуй, есть некое женское начало — человек должен с ней слиться. И если это происходит гармонично, то и возникает ощущение прекрасного, устанавливается гармония. Любовь к тайге не может быть платонической. Опять же, говоря словами Пришвина, — природа любит пахаря, рыбака, охотника. Тайга не принимает эстетов.

Как и водится у таежников, от охоты Штильмарк перешел к рыбалке.

— Мои размышления над описаниями Астафьева и личное общение с ним вдруг дали мне несколько неожиданный крен в понимании, откуда идет его увлечение рыбодобычей. Пожалуй, больше самой ловли, азарта, он любил рыбные лакомства — уху, приготовленную на костре, свежежареную и иначе приготовленную рыбу. Мы знаем многих увлеченных рыбалкой людей, которые к самой пойманной рыбе остаются равнодушны, не едят ее. Виктор Петрович любил не только добывать рыбу, но именно есть. Его уха — это рыба, опущенная в котелок головами вниз, одни лишь хвосты торчат. И вот такой крутой рыбный навар он просто обожал. У Астафьева, выросшего на реке, а потом жившего в Игарке, укоренилась потребность в рыбе с детства. Наверное, для енисейских мужиков это нормальная, естественная потребность. Человек, выросший на большой реке, без рыбы обходиться не может. Люди, выросшие на больших реках, — естественные рыбоеды.

— …А вот тоска по таежной тропе сердце все время гложет, — продолжил после паузы Штильмарк. — И сейчас, когда рассказываю и вспоминаю, особенно сильно. Потому и в прошлом году, хоть и чувствовал себя неважно, а только пригласили в Енисейск, тотчас согласился, засобирался. Хотелось еще раз в тайге надышаться. Думаю, и у Астафьева эта потребность была постоянной. А со стороны она может казаться странной.

Здесь я вспомнил и рассказал Феликсу Робертовичу один случай. Как-то Виктор Петрович мне говорит: опять лечу в Эвенкию. Я ему: вы же только-только хворали, а тут опять новое испытание для организма… Нет, возражает, там я, наоборот, и отдышусь, и отлежусь, и отъемся… Это, Юра, как профилакторий, только самый первоклассный, натуральный.

— И все же я считаю, — продолжил Феликс Робертович, — вот эту тягу Астафьева к таежным скитаниям чем-то большим, чем просто отдых, отвлечение от работы. Он там все же находил что-то помимо сюжетов…

Тот разговор об Астафьеве с большим ученым, добрым и обаятельным человеком оказался последним. Через три недели Ф. Р. Штильмарка не стало — сердце не выдержало.

В 1960 году, будучи слушателем Высших литературных курсов, на одной из встреч в Перми с руководством местного отделения Союза писателей Астафьев решительно заявил, что после учебы в Чусовой не вернется. Ему, мол, даже дорога на электричке от Чусового до Перми и обратно «обрыдла», но главное — нет творческой среды. Тогда же Астафьев всерьез задумался о переезде в Сибирь.