Людмила Третьякова - Красавицы не умирают

И вот в самый разгар своего парижского романа она получила письмо, написанное незнакомой рукой. Ее изве­щали, что Владимир Онуфриевич покончил жизнь само­убийством.

...Несколько недель Ковалевская лежала в жесточай­шей горячке. Когда наконец поднялась, хозяйка пансиона поразилась перемене, произошедшей в ней. Чистое, свет­лое лицо Ковалевской, не собиравшееся прощаться с юностью, будто подернулось пеплом. Глаза смотрели из­мученно.

Едва собравшись с силами, Софья Васильевна выехала в Россию. Дальняя дорога, когда нечего было делать, а только думать и вспоминать, вспоминать и думать, растя­гивала донельзя ее страдания. Угрызения совести не дава­ли покоя. Она старалась быть честной и не могла не при­знать, что в этой страшной кончине повинна и она. Вла­димир остался один на один со своей бедою. Его доконал не денежный крах, что он, вероятно, пережил бы. Но му­жа обвинили в мошенничестве, обесчестили. И тогда его рука потянулась к газовому крану.

...Приезд в Россию был печален. Без Софьи Васи­льевны схоронили ее отца. Без нее опустили в землю гроб мужа. Эти две утраты как-то особенно остро чувствовались здесь, на родине. Любимый теплый дом в Палибино без хозяина пуст. Пусто и в их с Владимиром некогда семейном обиталище. Пусто было и на сердце. Единственная мысль не дает покоя: муж умер оклеветанным. Словно выполняя невысказанное желание покойного, Софья Васильевна взя­лась хлопотать о восстановлении его честного имени. Задача была трудная: она наткнулась на равнодушие и откровенную бессовестность. Тем энергичнее и настойчивее становились ее действия. Ковалевская не успокоилась, пока правда не восторжествовала. Это была горькая радость, вслед за ко­торой пришли неотвязные раздумья: как, чем жить дальше?

Неожиданно она получила письмо от Вейерштрасса. Он как будто угадывал, когда ей было особенно плохо, и неизменно предлагал помощь. Милый, добрый старик! Де­вятнадцать лет, с того самого момента, как женщина в не­лепой шляпке переступила порог его жилища, его мысли неизменно будут обращены к ней. Но все, что достанется профессору от его безмолвного чувства к Ковалевской, — это пачка писем, которую он бросит в огонь камина, уз­нав, что пережил свою ученицу.

Однако в тот час, когда Софьей Васильевной владело полное смятение, он напоминал ей, что у нее есть верный друг. А стало быть, есть дом, где она может жить на пра­вах его сестры, — профессор не смел предложить большего.

Берлин? Но там нет для нее работы, думала Софья Васильевна, а нахлебницей у доброго Вейерштрасса она не станет. В поисках выхода Ковалевская написала Миттагу-Леффлеру в Стокгольм. Она боялась его «да» так же, как и «нет». Если «да» — сумеет ли она, женщина, к которой наверняка отнесутся предвзято, остаться на высоте и не подвести симпатичного шведа? А он прислал ответ: «Да». Осенью 1883 года Ковалевская пишет Миттагу-Леффлеру: «Я надеюсь долгие годы провести в Швеции и найти в ней вторую родину». В ноябре, оставив дочку родственни­кам, она отправилась в Стокгольм... Балтика в это время особенно неприветлива. Свинцовые облака неслись вслед пароходу, плывущему в неспокойных волнах. Куда она на­правлялась, зачем? Оторвавшись от земли, которая была к ней так сурова, Софья Васильевна не чувствовала радости освобождения.

В Швеции она проведет почти восемь лет, до самой смерти. Отлучки в Россию и во Францию будут недолгими.

* * *

Первое, что делает иностранец, пока не врос в новую сре­ду, — сравнивает. Не нужно было особенных стараний, чтобы заметить, насколько люди здесь мягче и предупре­дительнее. Это свойственно всем: толпе, суетящейся возле рыночных прилавков, и членам парламента. Конфликтов, выяснений отношений, желания насолить друг другу не было, и Ковалевская сделала вывод, что это итог куда бо­лее спокойной, чем у России, истории.

Приятно удивил ее и новый университет — дитя част­ной инициативы и добровольных пожертвований. Система обучения здесь была гибкая, направленная на то, чтобы в первую очередь удовлетворить человека, пришедшего учиться, а не департамент просвещения. Стоит ли гово­рить, как приятно было Ковалевской видеть в студен­ческой толпе женские лица. Мужчины и женщины допус­кались к слушанью лекций на совершенно равных правах и безо всяких оговорок.

Сначала Ковалевской было предоставлено место приват-доцента, а летом 1884 года ее назначили ординарным профессором. Она читала четыре лекции в неделю, то есть два дня по два часа подряд. Кроме того, на ней лежала обязанность участвовать в заседаниях университетского со­вета. Безусловно, это льстило самолюбию Ковалевской, все-таки ожидавшей, что дискриминация ее, как ученой-женщины, даст себя знать. И потому она подчеркивала особо: «Я имею право голоса наравне с прочими профес­сорами».

На первых порах Ковалевская предложила своим слу­шателям выбрать, на каком языке они хотели бы слушать ее лекции: на немецком или французском. Они выбрали первое. А их профессор уже упорно штудировала швед­ский. Сверходаренная к тому же и трудолюбием, и упорством, Ковалевская настолько быстро им овладела, что на второй год смогла читать лекции и на шведском.

Благополучное вхождение в университетскую среду окрылило Ковалевскую. Она почувствовала себя на взлете. И, словно беря реванш за российские годы, ничего не давшие научной карьере, принялась наверстывать упущен­ное. А поставив перед собой какую-либо цель, она была беспощадна к себе. Работа по ночам, без выходных и праздников, работа до полного изнеможения.

От чрезмерных перегрузок у нее стали выпадать воло­сы, и она, как истинная женщина, с нескрываемым ужасом переживала это. Но по-прежнему свет в ее окне гас с вос­ходом солнца. Еще бы! Софья Васильевна понимала, на что замахнулась. Если сначала ей хотелось достигнуть та­ких результатов, чтобы ни одна женщина не смогла сопер­ничать с ней на стокгольмской кафедре, то скоро ставки повысились. Она пишет: «Я бы не хотела умереть, не от­крыв того, что ищу. Если мне удастся решить проблему, которой я занимаюсь теперь, то имя мое будет занесено среди имен самых выдающихся математиков».

Но стать избранницей истории трудно, очень трудно. Тщеславие же Ковалевской равновелико ее таланту, и ни­какие жертвы не пугали ее. Сейчас или никогда.

Уже первый «шведский» 1883 год приносит ей успех. Большая работа о преломлении света в кристаллах вызва­ла, по словам Ковалевской, «впечатление в математи­ческом мире».

* * *

Разумеется, благополучное вхождение в научную элиту Шве­ции придало Ковалевской уверенности. Не без тайного удо­влетворения читала тридцатитрехлетняя женщина в газете:

«Сегодня нам предстоит сообщить не о приезде какого-нибудь пошлого принца крови или тому подобного, высоко­го, но ничего не значащего лица. Нет, принцесса науки, г-жа Ковалевская почтила наш город своим посещением и будет первым приват-доцентом женщиной в Швеции».