Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Тогда М. С. Сухотин спросил его:

— Зачем же вы, Л.H., это писали?

Л. Н. ответил:

— Да ведь это и не готово еще. Вы пришли ко мне на кухню, и неудивительно, что там воняет чадом.

Л. Н. перечитывает письма Пушкина и восхищается ими. Опять Л. Н. с любовью говорил о декабристах:

— Не говоря уже о Рылееве, Муравьев — благородный, сильный, и его Горацио — Бестужев. Бестужев был еще очень молод и ослабел, и когда они шли на казнь, Муравьев его ободрял и успокаивал.

За обедом ели какую‑то птицу.

Л. Н. рассмеялся и спросил, не кукушка ли это, и рассказал по этому поводу:

— Тургенев, когда был в Ясной, сказал, что мясо кукушки очень вкусно. Когда он уехал, захотели попробовать. Приготовили, но отведать решились только я и Варенька (другая племянница Л.H.). Варенька поела довольно много, и ее всю ночь рвало. Потом я всегда дразнил ее, что когда кукует кукушка, ее тошнит. Вообще ее дразнили этой кукушкой.

Маленький Онечка Денисенко сказал про кого‑то за обедом — жид. Л. Н. остановил его. Онечка возразил, что это то же, что еврей.

Л. Н. ответил:

— Хотя и то же, но жид слово презрительное, и поэтому следует говорить еврей.

А Софья Андреевна при этом сказала:

— Я тоже не люблю, когда священника называют поп. Надо говорить батюшка.

Л. Н. возразил:

— Ну, батюшка еще хуже. Я не могу слышать, когда священников называют батюшками. И как они это дозволяют, когда в Евангелии прямо сказано: «Никого не называйте учителем или отцом».

2 сентября. 28 августа я был в Ясной на семидесятипятилетии Л. Н. Было довольно много народу, и получилось множество приветственных писем и телеграмм. Вот прекрасный адрес от «Московской группы социалистов — революционеров»:

«Глубокоуважаемый Лев Николаевич!

В день, когда весь мир чествует семидесятипятилетие жизни великого гуманиста, провозвестника общечеловеческого братства, позвольте и нам, социалистам — революционерам, присоединить свой голос к стекающимся к Вам со всех концов мира приветствиям и выразить Вам глубокую и горячую благодарность за все то, что сделано Вами для торжества идей социализма. Как бы ни расходились мы в путях к достижению цели, но цель эта — установление Царства Божия на земле, когда перекуют мечи на орала и лев ляжет рядом с ягненком, — эта цель, идеалы лучшего будущего, идеалы любви и братства — у нас общие, и работа Вашей мысли и Вашего таланта для осуществления этих идеалов делает Вас бесконечно нам близким и дорогим.

Всюду, во внутренней ли жизни Вашей, в духовном росте, когда Вы, во имя открывающейся глазам Вашим истины, со смелой искренностью отрекались от вчерашних заблуждений, не страшась упреков в непоследовательности и противоречии, — в общественной ли деятельности Вашей, когда Вы со всей остротой критического ума, со всей страстностью живой веры сокрушали идолов, перед которыми лежало ниц человечество, и с глубоким негодованием протестовали против всякой лжи, неправды и насилия, — всюду и всегда мы видим и чтим в Вас истинного революционера, воплощение того духа святого беспокойства, который движет человечество вперед и вперед. Вся жизнь Ваша есть сплошное противление злу.

Изобличив церковный обман, Вы нанесли смертельный удар современному фарисейству — православию; очистив христианство от опутывающих его лжи и суеверий, Вы из орудия порабощения народных масс сделали его орудием их освобождения, союзником социализма. Вы указали духовенству его позорную роль рассадника лжи, гасильника духа и спасли лучших людей от служения делу тьмы. В дни уныния и рабской тишины прозвучал Ваш упрек либералам в нравственной дряблости и трусости, и потом, когда правительство прибегло к диким уличным избиениям студентов и народа, Вы своим обращением к «Царю и его помощникам» смело бросили истину в лицо насильникам. И произвол, без удержу давивший и каравший свободное слово, смирился на этот раз перед Вашей нравственной мощью, и уже много лет среди пресмыкающихся у трона и алтарей Вы возвышаетесь живым и ярким примером торжества духовной силы над грубым насилием. И теперь, когда царское правительство заставляет брата поднимать оружие против брата и братоубийственная бойня с каждым днем принимает все более широкие размеры, Ваши солдатская и офицерская памятки обегают Россию, напоминая, что не приказаниям властей, а велениям внутренней святыни должен подчиняться человек, что вместо долга чиновника, офицера, солдата, должен быть поставлен единственный священный для человека долг — долг человека. Так боролись Вы всегда за чистоту и свободу духа против всякого одурманивания разума и совести, начиная от одурманивания наркотиками и кончая одурманиванием гипнозом солдатчины и церковной обрядности.

Всегда живо следили Вы за волнениями мировой жизни и чутко отзывались на все больные вопросы человечества, был ли то голод, война, гонения за веру, рабочее движение, еврейские погромы, и голос Ваш звучал и звучит над миром колоколом правды, добра и свободы».

Л. Н. рассказывал, почему он решил никогда не выступать в печати с опровержением того, что про него пишут:

— Когда я жил у Тургенева в Петербурге, из Москвы приехал Мефодий Катков, который просил меня и Тургенева от имени брата дать что‑нибудь в «Русский Вестник». Я не обещал ничего, а Тургенев по свойственной ему доброте, довольно, впрочем, неопределенно, сказал, что, может быть, что‑нибудь даст.

— Вскоре после этого кружок писателей в Петербурге — Некрасов, Тургенев, я, Панаев, Дружинин, Григорович — соединились как бы в союз и решили печататься только в «Современнике». Когда Катков узнал об этом, он печатно выступил с обвинением Тургенева в том, что он будто бы нарушил данное им ему слово. Тогда я написал Каткову письмо с просьбой напечатать его, в котором опровергал, как свидетель, заявление Каткова и доказывал, что Тургенев ничего Каткову не обещал.

— Катков сначала этого письма вовсе не напечатал, а потом напечатал, но в таком искаженном виде, что оно получило совсем не тот смысл. С тех пор я дал себе слово ни с какими опровержениями в печати никогда не выступать.

Говорили о нашем правительстве.

Л. Н. обратился к Сергеенке:

— Знаете, Петр Алексеевич, я хочу основать общество, члены которого обязались бы не бранить правительство.

Сергеенко и другие возразили, что хотя и правда — этой темой злоупотребляют, но все‑таки, когда правительство мешает свободно жить, свободно дышать, трудно не бранить его.

Л. Н. сказал на это:

— Нужно только помнить, что правительство, как бы сильно и жестоко оно ни было, никогда не может помешать настоящей, единственно важной, духовной жизни человека.

Да и что удивляться, что правительство жестоко, дурно? Таким оно и должно быть. Комары кусают, червяки точат листья, свиньи роют навоз — все это им подобает, и возмущаться этим совершенно не стоит. Я помню, много лет назад — вот мои сыновья высокие, бородатые, а тогда еще детьми были, — я вошел как‑то внизу в Хамовниках в столовую и увидал, как солнечный луч из окна падал через всю комнату и светлым пятном остановился на буфете, стоявшем у противоположной стены. Форточка была неплотно прикрыта и шевелилась от ветра, и с ней вместе бегал по буфету светлый кружок. Я вошел, указал детям на светлое пятно и крикнул: «Ловите!» Они все кинулись наперебой ловить светлый кружок. Но он бегал, и поймать его было трудно. Если же удавалось кому‑нибудь наложить на него руку, он оказывался сверху руки. Вот так и духовная сущность человека; как ее ни скрывай, как ни старайся подавить, затушить, она всегда остается та же, неизменная.