Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

По поводу литературного сочинительства Л. Н. сказал:

— Если кого‑нибудь спросить: «Вы играете на скрипке?» и он ответит: «Не знаю, не пробовал, может быть, играю», над ним посмеются. А между тем про писательство постоянно говорят именно так: «не знаю, не пробовал», как будто стоит только попробовать и станешь писателем.

Л. Н. сказал про евреев:

— Есть три категории евреев. Одни — верующие, религиозные, чтущие свою религию и строго следующие ее обрядам. Другие — космополиты, стоящие на высшей ступени сознания, и, наконец, третья, средняя, едва ли не самая многочисленная часть, по крайней мере интеллигентных евреев, — это люди, скрывающие и даже стыдящиеся своего еврейства и в то же время враждебные другим национальностям, но как бы прячущие свою вражду под полой. Насколько все мои симпатии на стороне первых двух, настолько мало мне симпатичны третьи.

Л. Н. возмущался материализмом большинства американцев, их непониманием, полной неспособностью понять истинную духовную жизнь.

Он рассказал про одного из американских миллиардеров:

— Он пожертвовал пять миллионов долларов на какой- то университет, а в то же время прибавил на керосин по одному центу на кило и оставил эту прибавку и тогда, когда давно уже окупил свои пять миллионов.

У Л. Н. был Вересаев. Л. Н. нашел его незначительным, неинтересным. Л. Н. сказал:

— В нем ничего нет. Он обладает известной способностью описания, но больше ничего. Совсем незначительный человек.

Говорили о религии. Л. Н. сказал:

— Руссо высказал совершенно справедливую мысль, что еврейская религия признает одно откровение — прошедшее; христианская — два: прошедшее и настоящее, а магометанская — три: прошедшее, настоящее и будущее. Исторически это несомненно поступательное движение. Христианство выше иудейства, которое отжило — все в прошлом, а магометанство выше христианства: в нем нет тех суеверий, того идолопоклонства. Для меня самого, разумеется, христианство выше всех религий, но я говорю о христианстве не как о высшем религиозно — нравственном учении, а как об историческом явлении. И как всегда на крайних полюсах — много общего, так и здесь: и иудейство и магометанство строго придерживаются единобожия, и в том и в другом нет пьянства; а в историческом церковном христианстве — и многобожие, и всякая тьма, и жестокость, все получает свое оправдание и даже поощрение.

3 октября. 1–го был в Ясной. Л. Н. много говорил о Шекспире, к которому относился отрицательно. Л. Н. работает над статьей о Шекспире.

14 апреля. На Рождество Александра Львовна устроила во флигеле для крестьянских ребят елку. Не знаю по какому выбору, но за недостаточностью помещения пускали не всех. Л. Н. со мной и еще, не помню, кто‑то третий пришли позже, когда елка уже была в разгаре. У дверей флигеля стояли не попавшие в число приглашенных. При нашем появлении матери стали просить Л.H., чтобы он провел их ребятишек. Он взял двух или трех. На елке было жарко, светло, трещали ярко горевшие свечи, пахло подожженными ветками. Мы скоро вышли оттуда. Л. Н вздохнул и сказал:

— Как это нехорошо! Одни там, а других не пускают. У нас, когда дети были маленькие, Софья Андреевна всегда устраивала елку, и на нее сходились крестьянские дети. Раз они занесли скарлатину, и с тех пор их перестали пускать; только выбирали некоторых, известных. Я помню, раз наверху была елка, а я внизу лежал на диване (там, где теперь библиотека), и мне было мучительно стыдно и больно думать о столпившихся там за дверьми, которых на елку не пускают. Я помню, я не выдержал, вышел на двор и дал им три рубля и сделал, разумеется, еще хуже — они стали об этих деньгах спорить и ссориться, деля их, и как это было отвратительно, стыдно и тяжело!

1 июня. Лето мы с женой проводим вблизи Ясной Поляны в Засеке на Киевском шоссе.

Мы приехали 27 мая в Ясную, где прожили два дня и 29–го переехали к себе. Л. Н. был довольно здоров, только жаловался на желудок.

5 июня. В день нашего приезда, 27 мая, за обедом, Л. Н. вспоминал о декабристах, которых он знал после ссылки (он теперь опять изучает их время).

Между прочим, он говорил о Волконском:

— Его наружность с длинными седыми волосами была совсем как у ветхозаветного пророка. Как жаль, что я тогда так мало с ним говорил, как бы мне он теперь был нужен! Это был удивительный старик, цвет петербургской аристократии, родовитой и придворной. И вот в Сибири, уже после каторги, когда у жены его было нечто вроде салона, он работал с мужиками, и в его комнате валялись всякие принадлежности крестьянской работы.

Л. Н. не верит рассказам про роман между Поджио и Волконской. Он сказал:

— Я не хочу верить — так часто выдумывают такие легенды и чернят память людей… Тем более что Поджио так любил Волконского, что когда впоследствии (она уже тогда умерла) почувствовал близость смерти, приехал к Волконскому, чтобы у него умереть.

— С Волконским я познакомился, — продолжал Л.H., — во Флоренции у Долгорукова. Это был Коко Долгоруков — доктор. В то время была редкость, чтобы из этого круга кто- нибудь стал врачом. Тогда Николай Павлович ограничил число студентов тремястами, и Долгоруков не попал на другой факультет. Это был удивительно ко всему способный человек: он стихи сочинял, и музыкант был отличный, и картины писал. Женат он был на Марии Ивановне Базилевской. Я, когда пришел к ним тогда во Флоренции в первый раз, попал на такую сцену: жена его и известный маркиз де — Роган занимались странной игрой: они делали какую‑то заметочку на стене и старались, подняв повыше ногу, дотронуться ею до стены — кто выше.

— Там еще был очень даровитый художник Никитин. Он удивительно рисовал карандашом. Я помню, у него был альбом, и он в этом альбоме нарисовал портрет Волконского. И мой портрет тоже тогда нарисовал. Не знаю, куда девался этот альбом. Вот бы его теперь какому‑нибудь гробокопателю!

Тогда же за обедом Л. Н. рассказал два анекдота из своей жизни. Первый, как он ел дождевых червей, Л. Н. вспомнил по поводу рыбной ловли (ездили Александра Львовна, дети Ильи Львовича и др.). Л. Н. рассказал, как он нес в одной руке червей, а в другой краюшку черного хлеба; хлеб он съел и потом, задумавшись, положил червей в рот и стал жевать и не мог понять несколько времени, что это за гадость.

Л. Н. сказал:

— Я как сейчас помню их вкус.

Жена моя спросила его, очень ли противно было.

— Вкус землистый; впрочем, я вам не советую пробовать.

Кто‑то чихнул, и Л. Н. по этому поводу рассказал другой случай:

— Я очень сильно чихаю; и вот раз как‑то ночью я просыпаюсь и чувствую, что сейчас чихну, а Софья Андреевна была в положении, и я боялся ее испугать. Я спросонок крикнул громко: «Соня, я сейчас чихну!» Софья Андреевна, разумеется, проснулась и испугалась, а я заснул сейчас же и так и не чихнул.