Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Татьяна Львовна очень комично, но вместе с тем и трогательно, рассказывала, как этот полковник, довольно долго просидев у Л. Н. в кабинете с целью обличенья, вышел умиленный, чуть ли не со слезами на глазах. В пылу своих обличений он, между прочим, попрекнул Л. Н. верховой ездой.

Для Л. Н., постоянно страдающего от того, что он позволяет себе эту «роскошь», слова полковника были каплей, переполнившей чашу.

Л. Н. пошел немного пройтись и позвал с собою Андреева. Они гуляли недолго. Л. Н. ушел к себе заниматься. Андреев перед отъездом принес свой фотографический аппарат, и кто‑то из присутствовавших сделал два — три снимка с нас всех вместе с Андреевым. Не помню, сняли ли его со Л. Н. Кажется, да.

К Л. Н. пришла какая‑то женщина с просьбой дать ей совет по судебному делу. Л. Н. не мог сам сказать ей что‑либо определенное и хотел направить ее к тульскому адвокату Толстому.

Он посылает в таких случаях или к Гольденблату или к Толстому, которые оба очень охотно и безвозмездно берут на себя крестьянские дела.

Он пригласил меня с собою к «поручику» (сторожка лесничего на шоссе), чтобы оттуда поговорить с тульским адвокатом по телефону. Часа в три мы пошли. Женщина шла сзади за нами. По дороге я спросил Л. Н. об Андрееве.

Л. Н. сказал:

— Он милый, приятный, думает все о серьезных, важных вещах; но как‑то не с того конца подходит — нет настоящего религиозного чувства. Может быть, еще рано. Но он милый, мне было с ним очень приятно.

По дороге нас обогнала на телеге дама с двумя девочками подростками. Л. Н. рассказал мне про них:

— Эта несчастная дама приезжала ко мне и жила с дочерьми на деревне. У нее с детьми какие‑то тяжелые отношения: одна из них чем‑то недовольна и здесь ночью ушла одна на станцию. Она приезжала в надежде, что я, может быть, повлияю на ее дочерей. Мне было ее очень жаль, но все‑таки это смешно. Они думают, что я все могу. Меня употребляют с самыми различными средствами: исправить дурной характер девочки; намедни мужик надеялся, что я исправлю земского, который решил несправедливо против него дело. Вот еще эта женщина (та, которая шла за нами). Я все могу, — повторил Л. Н. и рассмеялся.

Подходя к шоссе, Л. Н. по поводу бывшей чудной весенней погоды вспомнил стих (к сожалению, я забыл какой), очень ему нравящийся, но не мог вспомнить, чей он: Тютчева или Фета. Я тоже не помнил. По этому поводу я сказал о Фете, что он был большой, настоящий поэт, которого, к сожалению, мало ценят. Л. Н. воскликнул:

— Еще бы! Вообще репутация писателей не соответствует их действительным достоинствам. Вот мне это время плохо работается, и я часто читаю газеты. Мне попалось о Щедрине — как он трудно умирал, как заботился об издании сочинений… И странно читать: пишут о нем, как о великом писателе, а кто теперь его читает? Да, это в нашем деле, да и во всяком также, всегда, если имеешь дело с публикой, никогда не следует обращать внимание на критику, ни на отрицательную, ни на хвалебную, а делать свое дело. «Ты сам свой высший суд».

Мы зашли к «поручику». Л. Н. поговорил с семьей лесничего Морозова и стал говорить по телефону с адвокатом. Его не оказалось дома, и Л. Н. говорил с кем‑то из его семейных.

Я вышел наружу, чтобы записать кое‑что из наших разговоров.

На обратном пути Л. Н. сказал:

— Я, как провинциал, немножко боюсь говорить по телефону, мне это все еще кажется удивительным.

Л. Н. рассказал мне историю с приветствием, которое он послал съезду писателей в Петербурге. История эта была ему, по — видимому, очень неприятна. Л. Н. сказал:

— Я послал приветствие, в котором написал, что хотя всей душой сочувствую мысли писателей собраться для взаимного общения и обсуждения общих вопросов, все‑таки считаю, что при современном положении в России, при котором для такого собрания требуется разрешение правительства с определением того, о чем они, взрослые люди, могут и о чем не могут говорить, я, если б и был здоров и моложе, ни в каком случае участвовать в съезде не смог бы. Я послал это приветствие Стаховичу и написал ему, что согласен на прочтение его только в том случае, если оно будет прочитано без всяких сокращений. И вот, получив мое письмо, заправилы съезда пренебрегли им и прочли на открытом собрании только первую половину приветствия, выражающую якобы полное мое сочувствие съезду, а вторую половину скрыли от съезда.

Л. Н. назвал отношение к нему виновников этой истории «бесцеремонным и возмутительным».

По поводу болезни Дмитрия Алексеевича Милютина (военного министра эпохи Александра II, дожившего на покое в своем имении в Крыму почти до ста лет) Л. Н. снова вспомнил его брата, Володю Милютина, сообщившего в Казани им, подросткам, важную новость, которую он узнал в гимназии, что Бога нет. О Дмитрии Милютине Л. Н. сказал:

— Он был значительно старше Владимира; я мало его знал. Помню только, как он приехал с Кавказа молодым офицером и возбуждал к себе в нас благоговение и зависть своим мундиром и ореолом военных подвигов.

Л. Н. расспрашивал меня о моей личной жизни и сказал про мою жену:

— Она из тех людей, которые мало говорят, но много делают.

Л. Н. рассказывал еще об интересных книгах: индуса Вивекананда и другой — о нем.

За обедом было очень тяжело слушать, как Софья Андреевна все время говорила, что болезнь Александры Львовны воображаемая, что все это вздор, никакого туберкулеза у нее нет и никуда не нужно было ездить.

За обедом Л. Н. сказал:

— Мне совестно говорить это, но я радуюсь авторитету Толстого. Благодаря ему у меня сношения, как радиусы, с самыми далекими странами: Дальним Востоком, Индией, Америкой, Австралией.

Вечером о том же он еще сказал:

— Я не заслуживаю этого, но я со всех сторон, сидя в Ясной Поляне, получаю выражения сочувствия моим взглядам, и это — большая радость.

Когда мы играли в шахматы, Л. Н. сказал:

— Как странно без Саши.

Л. Н. рад всякого обласкать. У Софьи Андреевны для переписки жила некоторое время молодая дама с дочерью Ниной лет четырех — пяти. Она уезжала. Л. Н. ласково простился с ней, сказал, что рад был узнать ее и прибавил, улыбаясь:

— Матери на это не обижаются — еще больше я рад был познакомиться с вашей девочкой.

В Ясную недавно приезжали кинематографщики и давали для крестьян и семье Толстых сеанс. Л. Н. заинтересовался этим и сказал, что кинематографом можно было бы воспользоваться с хорошей целью. Он даже говорил, что кинематограф в некоторые случаях мог бы быть «полезнее книги».

Л. Н. советовал Андрееву попытаться написать хорошую пьесу для кинематографа и сказал ему, что и сам интересуется этой мыслью.

1 мая, Ясная Поляна. Из письма графини О. К. Толстой: «Л. Н. после вас два дня был слаб, почти не ел, не гулял. Потом обошлось. Вчера в первый раз за всю неделю проехал верхом на простой лошади. Софья Андреевна уехала во вторник в Москву… У нас тихо, хотя бывают посетители, все приятные, Л. Н. единомышленники».