Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Саша, ты на меня не очень обидишься?

Я испугалась и спросила;

— А что, папа?

— Я умирать собрался…

Потом я в столовой сидел с Марией Николаевной, которая сообщила мне о своем проекте. Она вчера спросила Л. Н.:

— Что это вы так удручены?

— Как мне приятно, что ты меня об этом спрашиваешь, — сказал Л. Н. и стал ей говорить о том, как ему невыносима жизнь в Ясной.

Л. Н. рассказал ей, что черкес на его глазах тащил старика, его ученика, которого он помнит и любит. Черкес его поймал с какой‑то хворостинкой, избил и тащил на кнуте. Им встретился Л.H., и старик плакал и просил заступиться.

Когда Мария Николаевна сказала Л. Н. утром о своей мысли о Крыме, он очень обрадовался, но сказал, что не хотел бы жить в таком роскошном большом доме, как они жили в Крыму. У Марии Николаевны есть в виду какая‑то дача в Симеизе.

Этим разговор окончился, как передавала мне Александра Львовна. Но Софья Андреевна и слышать не хочет о Крыме, говорит, что Л. Н. там умрет. Надеяться на то, чтобы переубедить ее, очень трудно.

Перед отъездом я зашел на минутку ко Л. Н. Он сидел в кресле в халате у круглого стола с газетой («Новое Время» — другой нынче не получилось).

— Я уезжаю, зашел проститься с вами.

— Спасибо, что зашли. Я рад вас видеть. Как ваше здоровье?

— Так себе. Вот вы хвораете, а я человек молодой.

— Да, это хорошо болеть: это очень мудро устроено, что перед смертью болеют. Переход делается естественным. Об N. Л. Н. опять сказал:

— Он совсем чуждый.

Я сказал, что у Чертковых в Телятенках он сначала произвел на всех дурное впечатление, а как побыл, то впечатление стало лучше.

— Да, вероятно. — Он помолчал и сказал:

— А в шахматы я бы не смог нынче играть.

— Да, вы бы устали.

— Ну, прощайте, плохой я нынче собеседник.

— До свидания, будьте здоровы, — сказал я и вышел.

10 июня. Когда я пришел в Ясную, все сидели после обеда в столовой в кружок. Л. Н. спросил меня:

— Здоровье как? 8–го ночью у меня была страшная головная боль и 9–го я очень плохо себя чувствовал.

— Неважно, Л. Н.

— А мое — превосходно, — сказал Л. Н.

Л. Н. рассказывал Ге про бабидов, по поводу английской книги о них, которую он теперь читает. Л. Н. очень интересуется этой сектой и неоднократно вступал в переписку с ее представителями. Бывали, кажется, бабиды и у него. Л. Н. сказал мне:

— Я читаю превосходную аглицкую книгу о бабидах. Вот бы Анна Алексеевна (моя жена) перевела.

Л. Н. собирается дать ее моей жене для перевода.

Потом он пошел опять к той же хромой, которая приходила 7–го, — она, кажется, хочет здесь поселиться — и еще к какой‑то писательнице, которая ему приносила свои писания и которой он советовал не заниматься этим делом, не найдя, очевидно, у нее никакого дарования.

В шахматы Л. Н. выиграл одну партию, другая была ничья. За шахматами Ге и Трубецкой рисовали Л. Н. Потом Ге подсел ближе к нам. Л. Н. сказал ему:

— Колечка, а где дедушка теперь?

Николай Николаевич ответил:

— В нашей памяти.

Л. Н. сказал ему:

— Я, глядя на вас, всегда его с любовью вспоминаю и переношу и на вас это чувство. А вы все тот же Колечка!

— Какое, тот же, Л.H.! Совсем старый стал!

Подошел маленький Сережа (сын Сергея Львовича) прощаться.

— Прощай, дедушка, мы завтра уезжаем.

— Неужели? А я думал, вы еще останетесь. Я с тобой все собирался поговорить, да так и не пришлось.

— О чем?

— О самом важном: что ты думаешь, какие у тебя взгляды, намерения. Ты бы сказал?

— Да, дедушка.

— Ну жаль, что не пришлось. А вы завтра когда едете?

— В семь часов утра.

Я не расслышал, как потом разговор зашел о художнике П., который, кажется, собирается опять в Ясную. Он написал портрет Л. Н. (я был на Кавказе и не видал его), который все, и Л. Н., очень хвалят.

Н. Н. Ге стал бранить П. Сказал, что, может быть, он и хороший портрет написал, но человек он плохой. Когда старик Ге жил на хуторе, то он часто посещал Киевскую школу живописи. Ученики очень его любили, и многие из них нередко приезжали гостить на хутор. Бывал и П. Однажды он взял и не вернул этюды старика Ге, между прочим, очень интересный этюд к картине, так и не написанной, Александра I: Александр читает Евангелие, а через дверь в задней стене входит Аракчеев и останавливается, а Александр продолжает читать, не замечая его. Когда через довольно продолжительное время, кажется, через несколько лет после этого П. приехал опять на хутор, Ге — сын не сразу узнал его. Отец еще спал. Он спросил П., кто он. Тот сказал. Тогда Ге спросил его прямо:

— А, так это вы тот, который украл этюды у отца?

П. сейчас же попросил найти подводу и уехал.

Л. Н. сказал мне на мой вопрос, едет ли он к Чертковым:

— Да, я собираюсь ехать, вероятно послезавтра, и Саша со мною едет.

Заговорили о славянском съезде. Л. Н. сказал:

— Вы, Душан Петрович, мне целую программу написали, что я должен им сказать, и я нынче, когда лег перед обедом, обдумывал письмо и пришел к заключению, что не могу ничего сказать, как все одно и то же: Blanc bonnet, bonnet blanc, что одно только важно и нужно, это — религиозное сознание — и в этом все.

Душан Петрович привел своего друга, как он его назвал, еврея Велеминского, учителя немецкого языка в реальном училище в Праге. Он раньше бывал в Ясной, года три назад.

После его прихода я сейчас же простился и уехал.

11 июня. Когда я приехал в Ясную, Александра Львовна, Варвара Михайловна, Ге и Булгаков сидели в угловой и говорили о Черткове. Ге его очень не любит и осуждает. Александра Львовна и Варвара Михайловна его поддерживали. Булгаков молчал. Я стал защищать Черткова, говоря, что не отрицаю его недостатков, так как их у всякого много, но нельзя не признать многих его заслуг, хотя бы по отношению ко Л. Н.

Ге сказал, что с тех пор, как здесь Чертков, нельзя ничего прочесть из работ Л. Н. Тут уж ему возразили и я, и Александра Львовна, что Черткова скорее можно упрекнуть в обратном — что он интимные вещи иногда дает читать чужим людям и что Александра Львовна сама следит за тем, чтобы работ Л. Н. в неоконченном виде не читал бы всякий.

Александра Львовна сказала:

— А то прежде Таня и Маша сядут за круглый стол, идет болтовня, кавалеры, и тут же валяются рукописи папа — «Воскресение» — всякий хватает, переписывает, читает…

Все они возмущались тем, что Чертков якобы позволяет себе цензуровать сочинения Л. Н. Я не думаю, чтобы принципиально можно было осуждать, если Владимир Григорьевич высказывает свои замечания по поводу работ Л. Н. и сам Л. Н. принимает их иногда к сведению, но говорить о какой- то «цензуре» — неуважение прежде всего к самому Л. Н.

Ге рассказывал, как Чертков печатал письма Веригина в «Свободном Слове», произвольно и без оговорок выпуская многие места. Выходило, будто Веригин описывал только свою жизнь в Сибири, а он еще писал, как это оказалось, когда Бонч — Бруевич опубликовал эти письма полностью, о своем несочувствии переселению в Канаду и о своем недовольстве тем, что в их дела вмешиваются посторонние люди. (В. Г. не печатал полного собрания писем Веригина, а только некоторые выдержки из них в качестве интересных материалов.) Среди разговора вошла Софья Андреевна и разговор оборвался.