Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

22 июня. Л. Н. еще нет. Приедет, кажется, 24–25–го. Нынче заходил Дима и сообщил, что Владимиру Григорьевичу разрешили жить в Телятенках, пока его мать здесь. Они, кажется, все приедут сюда 27–го и останутся неопределенно долго.

25 июня. Л. Н. приехал в ночь на 24–е. Когда я нынче приехал в Ясную, Александра Львовна и Варвара Михайловна были на конюшне. Они рассказали мне, что Софья Андреевна последние дни находится в ужасном состоянии: бьется в истерике, бросается на пол, грозит самоубийством. Она ни на шаг не отходит от Л. Н. и кричит:

— Я его от Черткова отважу, я от него не отстану! Он верхом, и я за ним, он гулять, и я гулять, я к Сереже поеду и его с собой возьму.

22–го утром она в одной рубашке прибежала к Варваре Михайловне и стала кричать, что она умирает и настаивала, чтобы Варвара Михайловна от своего имени послала телеграмму Черткову. Она сама написала телеграмму с требованием немедленного приезда, кончающуюся словами: «Если не приедете — убьюсь».

Варвара Михайловна насилу отговорила ее посылать эту телеграмму. На другой день она написала еще несколько телеграмм, одна другой ужаснее, подписывая их именем Варвары Михайловны, и Варваре Михайловне с трудом удалось задержать отправку этих телеграмм.

Со дня приезда Л. Н. Софья Андреевна ходит за ним как тень. Он очень о ней беспокоится, возил ее нынче к Марии Александровне в Овсянниково.

Нынче утром Софья Андреевна стояла со склянкой опиума в руках и все твердила:

— Только один глоточек!

Опиума она не пила, а бросилась на пол. Тогда Александра Львовна сказала ей, что она, как младшая дочь, не берет на себя ответственности за все происходящее и сейчас же телеграфирует Сереже и Тане. Эти слова подействовали на Софью Андреевну: она сразу успокоилась и вообще вторую половину дня провела в лучшем состоянии.

По дороге к дому около флигеля мы встретили Софью Андреевну. Вид у нее ужасный. Ее очень жаль, так как она несомненно ненормальна. Когда мы пошли дальше, Александра Львовна сказала мне, что Л. Н. много работал у Чертковых и написал, между прочим, две небольшие художественные вещи.

Когда мы пришли наверх, Александра Львовна зашла ко Л. Н. и сказала ему о моем приезде. Л. Н. скоро вышел. Поздоровавшись, он сказал мне:

— Я вчера вас ждал. Как здоровье?

— Так себе.

— Это жаль, что так себе, а вид у вас лучше; правда, Саша?

Л. Н. сказал, что провел очень хорошо время у Чертковых.

— Там перед самым отъездом был Эрденко (скрипач), доставил своей игрой всем большое удовольствие. Вы его не одобряете. Правда, он слишком много играет разные виртуозные штучки. Но он сыграл там Баха превосходно.

Я сказал Л. H., что у Эрденко большое дарование, но что он идет по ложной дороге, недостойной его таланта. Я поставил столик. Сели за шахматы. Вдруг Л. Н. встал и сказал:

— Подождите! — и ушел к себе.

Он принес из свой комнаты небольшую коробочку, в которой оказались маленькие, но замечательно изящно сделанные шахматы, сработанные, как написано на коробке, больным сумасшедшим таким‑то с помощью кусочка стекла, старого пера и еще чего‑то, не помню.

Шахматы белые и черные чрезвычайно плотной, тверже дерева, массы.

— Как вы думаете, из чего они сделаны? — спросил меня Л. Н.

Я не мог догадаться.

— Представьте, из белого хлеба; черные выкрашены.

Играть ими мы, впрочем, не стали, так как они мелки по доске и некоторые фигуры плохо различаются. Мы сыграли две партии (гамбит Муцио), которые я обе выиграл.

Во время шахмат пришла Л. Д. Николаева. Александра Львовна позвала ее к себе, но, к сожалению, она скоро вернулась, а мне хотелось побыть с Л. Н. вдвоем.

За шахматами Л. Н. сказал:

— Я вам охотно многое расскажу.

Я сказал Л.H.:

— Я жалею, что не поехал к Чертковым, мне очень хотелось; да я все нездоров, да и, кроме того, в чужом доме неудобно и неловко с таким нездоровьем.

— Да, я понимаю. Они бы вам все устроили, но совестно. Я старый человек, и то мне совестно.

Л. Н. рассказал, что в Ясной живет теперь Сутковой, и спросил:

— Вы знаете его? Это очень хороший человек.

После шахмат Л. Н. сел в кресло около двери в гостиную, я около него. Л. Н. спросил меня:

— Что вы делаете, что читаете?

Я не успел ответить. Л. Н. продолжал:

— А я там читал Куприна, и сначала мне очень понравилось, а потом пошло хуже гораздо. Вы читали его?

Я сказал, что мне тоже первые рассказы гораздо больше нравились.

Л. Н. назвал понравившиеся ему рассказы: «Жидовка», «Незваный гость» и еще какой‑то.

Я сказал о Куприне:

— Да, говорят. Владимир Григорьевич тогда Андрееву писал, а теперь ему, чтобы он приехал. Я, признаться, боюсь этого.

— Вы работали там?

— Да, очень много. Больше, чем когда‑либо. Я написал к славянскому съезду — это не важно, — кончил предисловие к «На каждый день». Я смотрел нынче в дневнике, я полгода над ним работал. Потом я еще две небольшие вещи, почти художественные, написал.

Тут подошла к нам Николаева и сказала:

— Какое прекрасное предисловие!

По поводу приезда Черткова Л. Д. Николаева стала бранить нелепые распоряжения правительства. Л. Н. сказал ей:

— Я стараюсь теперь избавиться от этого соблазна осуждения правительства. Да и кроме того, просто стыдно говорить об этом. Это стало таким же общим местом, как говорить о погоде.

Л. Н. рассказывал про сумасшедшие дома:

— Там их целых два огромных: Мещерская лечебница и Троицкая. В Мещерской на содержание расходуется триста тысяч в год. Про Троицкое нам рассказывали всякие ужасы: что это тюрьма и что больные ходят на прогулке будто бы между двух стен. А мы там бывали, и там необыкновенная роскошь, и все очень хорошо устроено. После первого раза нам сказали: «Ну, вам самого ужасного не показали».

А потом оказалось, что как раз в отделении испытуемых мы и были, из которых один был присужденный к смертной казни, замененной двадцатилетней каторгой, и подозреваемый в симуляции. Там в больнице есть так называемый патронат. Это выздоравливающие или особенно спокойные больные, которых размещают по деревням. За них платят по девять рублей с человека в месяц, и это очень выгодно. Когда мы подошли к такой избе, сейчас же вышел фельдшер, который всегда живет при больных. Один такой больной все ходит вокруг большого дерева, не помню, кажется лозины.

— Раз мы верхом ехали, я подъехал к нему, и мы хорошо и много с ним поговорили. Он, очевидно, революционер. Сначала он бормотал что‑то непонятное и ничего не ответил на мой вопрос, почему он ходит вокруг дерева. Потом я стал с ним тоже ходить, и он разговорился: «Украл! какое украл?! Не украл, а взял». Очевидно — ход его мыслей… Когда я заговорил с ним о смерти, он сказал: «Зачем умирать? Живи!» При прощании я сказал ему: «На том свете увидимся», — а он мне ответил: «Какой тот свет? Свет один!» Это мне очень понравилось.