Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— Она стала жаловаться на своих родных, на трудную обстановку — да у кого же из нас она легкая? Я вспоминаю рассказ Михаила Сергеевича, только я не сумею рассказать, у меня не выйдет. — Все тут сидели, и каждый про свои болезни рассказывал. Один говорил, что он принимает от зубной боли, другой — что он принимает висмут; всякий говорил про свою болезнь и лекарство, которое он принимает. Юлия Ивановна лежала на кушетке и молчала, а потом встала и своим грубым голосом медленно сказала: «А я никогда висмута не принимаю». — Так вот у каждого из нас есть свой висмут, только не надо с ним лезть к людям.

О кинематографе Л. Н. сказал:

— Мне уж кинематограф оскомину набил. Эти быстрые ненатуральные движения… Там какой‑то негр снопы накладывал на воз с необычайной быстротой.

Мария Александровна заметила, что когда она смотрела отъезд Л. Н. из Ясной Поляны, ей очень понравилось. Л. Н. сказал:

— Там в программе предлагали отъезд из Ясной Поляны и приезд в Москву, но я просил этого не показывать: мне неприятно было бы смотреть, и кроме того, я боялся, что эти картины, соединенные с моим присутствием, могут вызвать возбуждение больных.

По поводу рассказа Л. Н. о негре в кинематографе я вспомнил и рассказал Л. Н. про случай с борьбой на приз в сто тысяч долларов в Нью — Йорке и про последовавшее после победы негра избиение негров.

Л. Н. сказал:

— Да, Das alles wie Wasser auf meine Muhle fallt! («Все это падает, как вода, на мою мельницу» — немецкая поговорка.) Говорили еще о казни Лиобёфа в Париже. А потом Николаева сказала, что ее маленький Левушка заговорил. Л. Н. сказал ей:

— Что же вы самого главного не рассказали?! Об этом висмуте всегда интересно рассказать.

Николаева сказала:

— Я уж теперь не знаю — про что не нужно: я всегда все рассказываю, а интересное не рассказала.

Я стал собираться домой. Л. Н. сказал:

— Ну, я еще одно расскажу, а потом — одиннадцать часов — пора спать. Скопец отправился домой и поехал с нами в одном поезде. Я хотел дать ему письмо к Тане. В дороге я пробовал писать, но трясет и ничего не выходило. В Туле поезд стоит долго. Я вышел на станцию и стал писать. Я пишу и вдруг замечаю — один человек, другой; еще и еще, и мало — помалу я чувствую, что азоту становится все больше, а кислороду все меньше и меньше. Сделалась целая толпа. Кто‑то сунул мне карточку подписать, за ним другой

— и не успел я оглянуться, штук двадцать — правда, Душан Петрович? — карточек мне надавали. Наконец нас так стиснули, что мы поскорей поспешили к поезду и насилу добрались до вагона.

26 июня. Днем у нас была Александра Львовна и сказала, что в Ясной все стало спокойно.

Вечером, когда я приехал в Ясную, в ремингтонной Варвара Михайловна и Александра Львовна сказали мне, что опять становится все хуже и хуже. Они обе стали записывать происходящее. Они многое мне рассказали: Софья Андреевна в отсутствие Л. Н. в разговорах с Варварой Михайловной называла Л. Н. лжецом, который, прикрываясь за ее спиной, ест спаржу и ездит не в телеге, а на резиновых шинах. Говорит, что когда она ему не стала нужна как любовница, он ее возненавидел, что только когда он умрет, издания его сочинений будут ей приносить доход, так как обыкновенно, когда писатель умирает, начинают усиленно покупать и читать его сочинения. Требовала, чтобы Варвара Михайловна посылала от ее или от своего имени телеграмму в Мещерское вроде: «Так умирают бешеные собаки. Если не приедешь, убьюсь». Написала Андрею Львовичу записку: «Умираю по вине Черткова. Отмсти за смерть матери, убей Черткова! Ты один его разгадал».

Билась на лестнице, говоря, что умирает. В отсутствие Варвары Михайловны (по словам Верочки, дочери Сидоркова) бывала спокойна, а при ней начинала волноваться. Представилась, что лишилась языка и стала писать записки. Варвара Михайловна ушла и стала смотреть, заперто ли на ночь. Оказалось, что все отперто, а Филипп ушел ночевать на деревню. Она пошла к Софье Андреевне и сказала ей об этом. Софья Андреевна сразу забыла, что у нее отнялся язык, стада кричать и бранить Филиппа, говоря: «Он отъелся тут! Только умеет, что с блюд таскать! Вот лето кончится, непременно выпишу Ваню от Татьяны Львовны».

Перед самым приездом Л. Н. вечером она сказала, что больна: разделась, легла в постель, начала стонать. Л. Н. она почти всю ночь не дала спать; сразу показала ему все свои записки, где писала, что он с Чертковым хотят запереть ее в сумасшедший дом. «Но я не дамся!» Что он для этого ездил осматривать сумасшедшие дома, что он влюблен в Черткова, что он всегда склонен был влюбляться в мужчин и т. п. Про Черткова Софья Андреевна говорит: «Я его отсюда выживу! Я Л. Н. отважу от Черткова. Куда он, туда и я».

Нынче, когда Александра Львовна была у нас, Л. Н. вернулся с верховой прогулки. Софья Андреевна стала спрашивать, где его дневники. (Дневники по поручению Л. Н. отвезены еще в октябре 1909 года в Москву и положены мною на хранение в несгораемый ящик в «Лионском кредите»). Л. Н. сказал, что дневники не у него. Софья Андреевна спросила, когда они взяты. Л. Н. сказал, что не помнит. Она стала кричать:

— Ты солгал, ты лжешь!

Последний дневник Л. Н. закончил в Мещерском, но уезжая, оставил его у Черткова.

Софья Андреевна стала ходить в одном платье по саду под дождем, а потом села к Л. Н. на балкон и начала громко стонать, так что он вышел к ней, старался ее успокоить и совсем не спал перед обедом.

Вчера утром она билась на полу в библиотеке наверху со склянкой опиума у рта и кричала:

— Я глотнула, я глотнула, еще глоточек, и все кончено!

Л. Н. старался изо всех своих старых сил поднять ее с пола.

Александра Львовна закричала, что не берет на себя ответственности и вызовет Татьяну Львовну и Сергея Львовича. Тогда Софья Андреевна сразу встала и сказала:

— Мне бы кофейку, кофейку попить!

— Мы с отцом с утра об этом только и стараемся, чтобы тебя уговорить, — сказала ей Александра Львовна.

Софья Андреевна сказала ей:

— Саша, милая, я перестану, только ты не зови ни Таню, ни Сережу! Таня будет мне мораль читать и упрекать, что я мучаю отца; она будет смотреть на меня такими же ненавидящими глазами, как ты!

Я сидел с Александрой Львовной и Варварой Михайловной. Входила Софья Андреевна и опять спрашивала о рукописях Л. Н. Мы сказали ей, что Чертков обыкновенно все оригиналы держит в Англии, а здесь только копии.

Софья Андреевна прошептала:

— Ишь! шельма!

Потом из гостиной на площадку вышел Л. Н. и сказал:

— Если будут спрашивать, где я, — я по саду похожу.

Л. Н. увидал меня и сказал:

— А! Ну тогда я не пойду. Давайте в шахматы играть.

Я сказав, что с удовольствием похожу с ним по саду, если ему хочется погулять.