Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

— В другой раз, когда я говорил с ним, подошли два господина хорошо одетые. Один из них представился как хозяин соседней шелковой фабрики и пригласил осмотреть его фабрику. Я никогда не видал или если видел — давно, не помню. Мы отправились. По дороге я поговорил с ним. Он кончил какое‑то промышленное училище, был за границей — очевидно, до известной степени образованный человек. Он старообрядец рогожского толка. Я забыл и спросил его, в чем состоит их отличие. Он объяснил: мы принимаем священство, двуперстие и т. д. Я подумал, нужно с ним серьезно поговорить, как с человеком. Стал говорить ему: «Как можно в наше время придавать такое значение обрядам, двуперстию? Ведь религиозная основа не в этих обрядах, а совсем в другом?» — «Ну это все логика и рассуждения, а религия — дело слепой веры! Впрочем, мы после с вами об этом поговорим». — И стал с увлечением показывать свою фабрику… И еще вопрос — кто больше сумасшедший, тот, что вокруг дерева ходит, или этот.

— Я большую статью теперь пишу. И все эти наблюдения мне были очень важны. Помните, у меня был день газет. Я его как отдельную главу включил в эту статью.

— Знаете изречение Паскаля: «Если б наши сновидения обладали тою же последовательностью, как то, что мы переживаем наяву, то мы бы не знали, что сон и что действительность».

— Я говорю, что это верно только отчасти и с внешней стороны, а разница между бодрствованием и сном гораздо более глубокая. Во сне мы лишены нравственного чувства, или если не лишены, то оно в значительной степени ослаблено. В полном сне мы и снов не видим, а границу между сном и не сном, так же, как и между безумием и нормальным состоянием, провести нельзя. Во всяком случае, во сне мы часто делаем поступки мерзкие, и если смутно и сознаем, что поступаем гадко, то все‑таки спокойно продолжаем их делать и не можем остановиться. А наяву, раз я сознаю, что я делаю гадость, я всегда могу остановиться. И в этом глубокое различие.

— Я провожу параллель: один безумный тем отличается от разумных, что он думает несогласно с ходом их мысли. Но когда одинаковое безумие охватывает многих, то их уже нельзя отличить от разумных. А я говорю: нет. Потому что у безумного, как и у спящего, если не атрофировано, то значительно ослаблено нравственное чувство. И в этом его главное отличие от разумных.

— Это рассуждение служит введением в мою статью. Оно важно, между прочим, тем, что когда так думаешь, то не можешь осуждать или испытывать недоброжелательства к людям. Нельзя винить человека в том, чего он не сознает.

Л. Н. вспомнил изречение Шопенгауэра о том, что когда люди осуждают друг друга, они поступают, как собака, которая лает на собственное изображение в зеркале.

— Мы в других видим то зло, которого не замечаем в себе. Я непременно включу это в «На каждый день».

Я сказал Л.H.:

— Здесь опасно только, чтобы не сделать вывода, что они отпетые и с ними ничего не поделаешь. И вообще возникает основной философский вопрос о свободе воли.

— Разумеется, и несомненно мы не можем знать: во всякий момент человек свободен, и в нем неожиданно может проявиться нравственное чувство.

Я сказал, что в большей или меньшей степени мы все глухи — один к одному, другой к другому. На это Л. Н. заметил:

— Но бывают такие чуткие, душа которых сразу открывается на все хорошее. Общение с ними так радостно. Я одного такого крестьянина у Чертковых встретил.

Л. Н. еще рассказывал про ужасную работу нескольких сот девушек на ткацкой фабрике:

— Они работают двенадцать часов в сутки с часовым перерывом на обед и чай. Я смотрел: это ужасно напряженная, бессмысленная работа. Она должна на небольшом пространстве следить за станками, на которых между натянутых ниток постоянно проходит поперечная нитка, и в случае, если нитка оборвется, она там что‑то поправляет. Эта работа ужасна по своему невыносимому однообразию и требует напряженного внимания. Они хорошо зарабатывают, кажется 25–28 рублей в месяц. Но жизнь на фабрике развращает, и потребности растут соответственно увеличению заработка.

Л. Д. Николаева рассказывала про своих знакомых Р… и про разногласие в их семье. Отец желает, чтобы дети учились в учебных заведениях, а мать других взглядов.

Л. Н. по этому поводу сказал:

— Я, когда гуляю в незнакомом месте, постоянно ошибаюсь и попадаю не туда. У Чертковых совсем рядом живут другие дачники. Я шел раз с прогулки и по ошибке зашел к ним, думая, что пришел домой. Вижу, стоят господин и две дамы. Я думаю, что они ко мне пришли. Я поздоровался и говорю: «Извините, мне нужно работать, я пройду к себе».

— Они еще что то спросили, а я опять: «Нет, вы меня извините, я сейчас не могу», и пошел в дом. Они поняли мою ошибку, и господин сказал мне, что я ошибся. Я спохватился, стал извиняться и ушел. Таким образом я с ними познакомился и потом из учтивости зашел к ним. У них двое маленьких детей. Старшую хотят отдавать учиться, и мать хотела, как она говорила, со мной посоветоваться о воспитании детей. У них живет, кажется, француженка, про которую баба, их прислуга, мне сказала, что она «на разных языках обучает». Я стал этой даме советовать, чтобы она ни в каком случае не отдавала детей в учебные заведения. Разумеется, мои слова будут совершенно напрасны. Она тоже говорила, что муж непременно хочет, чтобы дети учились в гимназии. Это какое‑то стадное повальное безумие.

Николаева рассказывала о Сутковом, который приехал с сестрой и живет в сарае в Ясной на деревне. Работает он так хорошо, что на косьбе идет первым. Мужик, у которого в Ясной он живет, не нарадуется и говорит: «Я бы и за девять рублей такого работника не нанял, а он даром работает».

Сутковой с сестрой были у добролюбовцев в Самарской губернии и вынесли очень хорошее впечатление. Сам Добролюбов теперь в Ташкенте.

Я спросил Л. Н., почему Добролюбов поехал в Ташкент. Л. Н. сказал:

— Там у него есть последователи. Вы не видали Репина? Он сюда приезжал, бывший офицер, очень милый, хороший человек. В Ташкенте он подпал под влияние Добролюбова и, как говорят, отчасти от этого сошел с ума. У меня была его жена.

Л. Д. Николаева сказала:

— Сутковой рассказывает про Добролюбова, что он говорит, что нужно постоянно молиться.

На это Л. Н. заметил:

— Да, только слово «молитва» — опасное. Мы слишком привыкли под молитвой подразумевать просьбу, а просить не о чем и не у кого.

Л. Н. сказал мне и Николаевой:

— Вы знаете, Софья Андреевна очень возбуждена, у нее очень тяжелое нервное состояние; так я вас предупреждаю, чтобы вы имели это в виду.

Я сказал, что уже знаю об этом. Николаева сказала, что у Софьи Андреевны, кажется, сердечный припадок.

Л. Н. возразил:

— Нет, это такое истерическое состояние.