Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Как-то раз во время работы я стал свидетелем того, как в тюрьму попал маленький мальчик школьного возраста. Я красил забор возле главного входа, когда его втолкнули внутрь. Все еще со школьным ранцем на плечах, он со слезами рассказывал охране свою историю. Он возвращался домой из школы через магазин, где украл буханку хлеба. Его тут же поймали с поличным и дали срок — три года заключения. Я был поражен возрастом осужденного, а также тем фактом, что в России пойманные на месте преступления отправлялись прямиком в тюрьму без соблюдения всяких формальностей типа суда.

Через несколько дней мне довелось столкнуться с юными преступниками более тесно. На первом этаже третьего корпуса содержались женщины, а на втором — работающие преступники и малолетние. Когда тюремное начальство решило, что мне можно доверять, меня перевели в этот корпус, где камеры в дневное время не запирались. С другой стороны по коридору располагалось примерно сто пятьдесят заключенных в возрасте от семи до восемнадцати лет. Их приговоры варьировали от трех до пятнадцати лет.

Мне никогда прежде не доводилось встречать столь плохо управляемую толпу. Во времена, когда еда становилась особенно скверной, молодежь могла объявить «забастовку». Сначала все они выплескивали свою еду прямо в коридор, затем начинали выкидывать туда же миски, рвать одеяла и выбрасывать клочья через окна, не забывая при этом выкрикивать оскорбления по поводу плохой еды в адрес тюремного начальства. Надзиратели пытались их успокоить, но все попытки были безуспешными, пока начальник не приказывал пожарной бригаде окатить бунтующих юнцов из шлангов через двери и окна. Ничто другое, кроме холодной воды, просто не могло их успокоить.

Моя карьера маляра продвигалась вполне успешно, и мне стали позволять выходить за территорию тюрьмы для выполнения частных заказов. Охрана водила меня к своим друзьям и знакомым или тем, кто давал им за это взятки. Мне пришлось покрасить в городе несколько частных домов. Наградой для меня была предоставленная возможность отвлечься от тюремного быта, а также хорошее питание, которым меня обеспечивали клиенты, чтобы поощрить мое рвение к труду. Теперь, когда я был общепризнанным преступником, я стал жить лучше, чем жил когда-то в качестве военнопленного.

Эта увлекательная жизнь закончилась неожиданно, но я не сетовал на судьбу, так как давно привык к таким резким переменам. Я решил просто смириться с этим фактом и подготовить себя к новым испытаниям. Однажды вечером явился надзиратель и приказал всем нам выйти из камер. Нас поместили в пересыльный блок, откуда обычно отправляли в лагеря, расположенные на территории Дальнего Востока. В нашей камере номер 32 было триста пятьдесят заключенных, в том числе пятнадцать немцев. Главарь уголовников здесь тоже был настроен в пользу немцев, но все равно жить в этой камере было очень тяжело, так как кормили здесь плохо. Для того чтобы обеспечить себе дополнительное питание, нужно было срочно искать работу. Я принял то единственное, что мне предложили, а именно должность санитара.

Мне сразу стали выдавать дополнительный паек. Но сами обязанности санитара были омерзительными. Я должен был выносить отходы жизнедеятельности людей как с нашего этажа, так и из женских камер, расположенных выше. В качестве инструмента мне выдали длинную палку и емкость в виде бочонка. Через пару дней заболел мой напарник, по-видимому не в силах вынести эти запахи, и я стал искать ему замену, обратившись с призывом к немцам, которых приглашал в добровольцы.

— Тут нужны только люди с сильным желудком, — честно предупреждал я.

— Я возьмусь, — вызвался истощенный берлинец.

Я посмотрел на него с ног до головы.

— Ты можешь рассчитывать на эту работу, если уверен, что сможешь спуститься вниз с женского этажа со своим грузом по оледеневшим железным ступеням во время зимы. Ты сам понимаешь, что случится, если ты поскользнешься.

— У меня все получится, вот увидишь, дай мне только попробовать.

Я дал ему попытку, и в тот же вечер мы сделали наш обход вдвоем. Он так беспокоился по поводу лестницы, по которой было довольно тяжело идти даже в нормальной обуви, что не был готов к несчастью, которое все же постигло его. Он нес наполненный до краев бак, когда вдруг потерял опору и опрокинул на лестницу весь груз экскрементов. Никогда еще мне не приходилось видеть человека таким несчастным. Сбежались охранники, которые поливали его руганью, а он сидел чуть не плача, почти не обращая на них внимания, и несло от него, как от канализации. После этого берлинец стал моим полноправным напарником по кличке «господин навозник».

Команда санитаров была единственными людьми, которым разрешалось входить в женский барак, и я уже успел обзавестись несколькими новыми знакомыми среди его обитательниц из тех, с кем мы раньше проживали по соседству. Легко себе представить, что вскоре мы стали очень популярными среди дам, и нас везде принимали очень радушно — буквально с распростертыми объятиями. Но надзирательницы вскоре узнали, что после выполнения работы мы задерживаемся на полчасика в одной из камер, и начали проявлять свое любопытство по этому поводу. Тогда мы стали ставить одну из женщин на пост, откуда она должна была следить за приближением надзирательницы и предупреждать нас об этом. После появления охранницы нам приходилось возвращаться от легкого флирта к нашим емкостям с отходами. Как долго бы мы ни находились в камере, нас удавалось застать лишь за честным выполнением процедуры по переливанию отходов из емкости в камере в нашу бочку. Конечно, главная надзирательница что-то подозревала, но ей так и не удалось поймать нас на месте преступления.

Мы пробыли в пересыльном блоке примерно месяц, после чего от охраны мы узнали, что наш первый эшелон должен был вот-вот отправиться. О том, что я включен в список, я узнал внезапно, когда меня вдруг оторвали от выполнения повседневных обязанностей. От камеры к камере сновали офицеры, выкрикивая заключенных по именам. Тем, кого называли, командовали собираться. Нас собрали во дворе в ветреную, ослепительно снежную погоду, выдали пайки на дорогу и стали группами собирать в грузовики. Паек состоял из фунта хлеба на каждый день путешествия, небольшого количества рыбы и сахара. Еще до того, как нас погрузили в машину, один из уголовников лишил нас нашего сахара, и на этот раз меня не было в списке тех, кому этот сахар предназначался.

Улицы Смоленска были белы и неприветливы, но было искренне жаль, что я покидаю этот город. Мне пришлось пережить здесь много плохого, но кто знал, что ждет впереди? Страшнее всего был сам страх перед неизвестностью.