Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

В первую очередь мы пришли в восхищение от изобретенной нашим новым соседом игры в «рыбную ловлю». Камера прямо под нами была полна заключенными-русскими, родственники которых обычно подкармливали их домашними продуктами. Когда у нас кончалась махорка, мы начинали коммерцию с обитателями нижнего этажа. В ход шли полоски ткани из одеял, из которых вязалась веревка. Эту веревку мы опускали через решетку в окне вниз, к окну камеры ниже этажом. К ней мы крепили кусочки хлеба или рыбы, а иногда даже сахара, чтобы получить взамен вожделенный табак. Мы не знали в лицо и никогда не пытались заговорить с нашими товарищами по несчастью снизу и партнерами по «товарообмену». Все связи сводились к этой веревке, перекинутой в окно, и стуку по полу камеры. Если нам казалось, что нам за нашу еду предлагали слишком мало махорки, мы начинали яростно колотить по полу, а затем снова опускали веревку вниз за доплатой.

И снова на горизонте возник капитан Рошков. Для встречи с ним меня отправили в камеру для допросов. Там мне пришлось прочитать документ, составленный на русском языке. Это поставило меня в довольно затруднительное положение, поскольку хотя я мог говорить на этом языке, но совершенно не умел читать, поэтому мне пришлось воспринимать на веру все то, что он зачитывал мне оттуда. Капитан заверил меня, что с меня сняли обвинение в принадлежности к воинской части из черного списка. Все, что мне теперь инкриминировали, было обвинение в «намеренном членовредительстве». А за это должно было полагаться лишь незначительное наказание. Однако, продолжал капитан, если я откажусь подписать принесенные им документы, мне предъявят гораздо более серьезные обвинения.

— Какие, например? — спросил я.

— Лучше подписывай, — настаивал капитан, — это не твое дело — задавать вопросы.

— И все-таки, какие, например? — повторил я.

— Ну, например, нанесение побоев военнослужащим Красной армии.

Я стал колебаться. Значит, он знает, что произошло в Вадине? Или просто догадывается? А может быть, он просто хочет сам придумать для меня подходящую статью? Так же как ему удалось выпустить из меня кровь, которая в тот раз запачкала ему мундир на первом допросе.

Он увидел мои колебания и снова попытался надавить на меня.

— Я дам тебе тридцать секунд на раздумья. И если на этом документе не появится твоя подпись, с тобой все будет кончено. Ты понимаешь? Капут.

— Вы можете дать слово, что здесь ничего не говорится о 12-й танковой дивизии?

— Я уже сказал тебе. Ничего.

— Как я могу вам верить?

— У тебя нет выбора. И я уже сказал тебе, — вдруг закричал он, — перестань задавать вопросы! Ты что, сомневаешься в моих словах?

— Я теперь во всем сомневаюсь, — ответил я, — черное или белое, правильно или неправильно. Давайте ручку.

Презирая себя за свою слабость, я все подписал.

В отличие от многих немцев, живших при нацистском режиме, я никогда не имел ничего против евреев. Но Рошков был именно тем евреем, из-за которых, в конце концов, и начались преследования его народа по расовому признаку. Его черты лица все еще продолжают являться ко мне в ночных кошмарах. Но я ненавидел его не за расовую принадлежность. Я всегда считал необходимым отдать дань уважения тем врачам-евреям, которые часто делали все возможное, чтобы помочь нам, немцам. Позже, отбывая наказание, мне снова и снова приходилось встречать таких людей, и я не чувствую к ним ничего, кроме уважения и благодарности. Что касается Рошкова, то дай бог ему навсегда переусердствовать со слабительным!

В день, когда я должен был предстать перед трибуналом для военных преступников, меня посадили в один из тех пресловутых закрытых вагонов, которые мы называли между собой «зеленая Минна», и вместе с еще семью заключенными и восемью охранниками куда-то повезли. Меры предосторожности поражали своей строгостью. Каково же было наше удивление, когда мы с облегчением обнаружили, что весь путь был не более полукилометра. Вместе со мной перевозили еще двух немцев; остальные были русские мужчины и женщины, все гражданские. Один из них успел поведать мне свою историю. Он был женат, имел троих детей и работал плотником в колхозе. Того, что ему удавалось ежемесячно зарабатывать, по его словам, не хватало даже для того, чтобы купить достаточно хлеба, чтобы семья не голодала. Ночью его поймал и сдал в милицию ночной сторож на картофельном поле, откуда он пытался вынести ведро картошки. В тот же день я узнал конец той истории: восемь лет в Сибири.

Когда я оказался в суде, выяснилось, что я совершенно напрасно полагал себя каким-то самым опасным преступником из всех присутствующих. Мой случай вовсе не был чем-то исключительным, как можно было предположить исходя из количества охраны. К тому же сама атмосфера в суде была далеко от взволнованной драмы. Сами офицеры, засевшие в суде, имевшие незначительные воинские звания, казались какими-то нерешительными, иногда они откровенно не знали, как поступить. Эти офицеры на скамейке напротив явно испытывали сложности с моим делом. Один из них сказал, что лежавшие перед ним документы ничего не доказывают. Второй заметил, что там есть моя подпись, однако мои слова, приведенные выше, вовсе не являются признанием в преступлении. Наконец, третий признался, что ничего не понимает в моем деле от начала и до конца. Они зевали и почесывали головы. Когда председатель начал задавать мне вопросы, мне было довольно сложно отвечать на них, так как иногда я имел лишь весьма приблизительное представление о том, что он имеет в виду. Я попытался воспользоваться случаем и рассказать, как со мной обращались на допросах, однако мне тут же приказали замолчать.

Суд удалился на десять минут. По возвращении в зал суда председатель тут же объявил приговор.

— Десять лет, — громко проговорил он. — Вы можете обратиться с апелляцией в течение семидесяти двух часов. Следующий!

Десять лет в Сибири! Я все еще не мог понять, в чем же меня обвиняют, да и сам суд, казалось, не мог разобраться с моим делом. Может быть, они просто положили в шляпу листочки с цифрами от одного до двадцати пяти и мне досталась цифра десять?

— Я буду жаловаться, — сумел проговорить я. Мои плечи поникли, ноги подкашивались.

Все на той же «зеленой Минне» меня отвезли обратно в камеру номер 68, где тем же вечером капитан Рошков нанес мне последний визит. Когда дверь в камеру распахнулась и в проеме возникла его безобразная фигура, я чуть не подпрыгнул на своей койке. Мы тут же обменялись откровенно ненавидящими взглядами.

— Ваша жалоба отклонена, — объявил он, и дверь за ним с лязгом закрылась.

Теперь я стал настоящим преступником: ведь мою апелляцию отклонили. Из «американского» корпуса меня перевели в блок, где содержались уголовные преступники. Число моих сокамерников выросло с двух до сорока трех. Первую ночь я провел в 15-й камере, где все прошло довольно спокойно. Однако утром нас всех вывели оттуда и распределили по другим камерам.