Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Эмиля обвиняли в тех же преступлениях, однако здесь палачи допустили ошибку, согласившись провезти его по деревням, которые он якобы ограбил. Ни в одной из них никто не смог даже опознать этого офицера; капитан Рошков был в ярости. А в последнем селе его не только узнали, но и стали громко хвалить за доброе отношение к местным жителям. И несмотря на суровые окрики конвоя, «обворованные» крестьяне дружно провожали Эмиля назад со словами одобрения и похлопываниями по плечу. Не помогла даже зловещая репутация НКВД и явное неодобрение его сотрудников. Благодаря этому в один из вечеров нас всех ждал приятный сюрприз: Эмиля возвращали из бункера обратно в лагерь.

Прошло немного времени, и камеры бункера заполнились новыми узниками. В тот самый день, когда мы одновременно лишились Эмиля и лейтенанта, к нам в компанию прибыли два пожилых человека, один из которых, как я помню, работал почтальоном в Восточной Пруссии. Обоих обвиняли в том, что они вынесли в карманах пальто картошку с колхозного поля, где они работали, чтобы позже приготовить ее у себя в бараке. Ни один из них не служил в армии, оба были гражданскими, которых солдаты русской армии схватили в собственных домах и отправили на восток как бесплатную рабочую силу, или попросту рабов. Как они вспоминали, тысячи таких здоровых мужчин, не имевших никакого отношения к армии (все подобные здоровые мужчины были мобилизованы в фольксштурм (ополчение), в данном случае успели добежать до своих домов. — Ред.), были отправлены в Россию в лагеря для военнопленных. Иногда случалось, что в таких лагерях отец встречался с сыном, а брат находил родного брата. Почтальон рассказал нам о том, как один из его друзей таким образом нашел в смоленском лагере своего единственного сына. Но у таких историй о воссоединении семей редко был счастливый конец: смертность среди гражданских лиц была чрезвычайно высока. Те двое несчастных получили в качестве наказания семь и восемь лет заключения, но почтальон умер у себя в камере в ночь накануне отправки. Ему досталась камера, которую прежде занимал Эмиль. Почтальон умирал, прислонившись к деревянной перегородке, и я слышал, как он испустил дух.

Командира подводной лодки обвиняли в том, что в 1943 году он потопил в Балтийском море три гражданских судна. Я подозреваю, что его все-таки повесили, хотя никогда так и не узнал ничего определенного о судьбе этого человека, как и об участи, постигшей светловолосого гауптмана из Мюнстера, который торжественно заверял, что ни в чем и никогда не сознается. Меня тогда слишком волновала моя собственная судьба.

Первый раз меня вызвали на допрос посреди ночи. Я с отвращением дышал зловонным воздухом камеры, когда меня вытащили оттуда и отправили в здание местного отделения НКВД в нашем лагере. В кабинете я увидел капитана Рошкова в компании еще одного капитана и лейтенанта. Около двери стояли двое часовых. Здание, в котором размещалось отделение НКВД, было отгорожено от территории лагеря. Окна были закрыты плотными ставнями. Меня втолкнули внутрь, где на меня тут же посыпался поток брани. Затем какое-то время на меня не обращали внимания: все трое сотрудников органов начали о чем-то совещаться между собой, склонившись над ворохом разложенных перед ними на столе бумаг. Все курили и явно были чем-то очень довольны. Неясное бормотание сопровождалось громовым хохотом. Наконец, второй капитан, большой, сильный на вид мужчина, заявил: «Не беспокойся. Скоро мы усмирим его».

Потом они снова переключили внимание на меня, и начался перекрестный допрос. Все вопросы задавались на русском языке, который я к тому времени знал уже неплохо. Один за другим они засыпали меня вопросами, а я с готовностью на них отвечал, но, как мне показалось, эти ответы совсем не удовлетворяли русских. Теперь все сосредоточились на новом обвинении, а именно на моей принадлежности к 12-й танковой дивизии. При этом делались предположения, что я был там чем-то вроде фуражира или даже полицейского. Я был исполнен решимости не сказать ни одного слова, которое могло бы расцениваться как мое признание в чем-то, жестко отвергать все предъявляемые мне обвинения. Через пару часов мои судьи, ни на шаг не продвинувшись вперед и ничего не добившись, начали терять терпение, постепенно впадая в ярость. Когда один метод допроса оказался неэффективным, они, наконец, отказались от него, решив попробовать следующий. Все трое поднялись с места и начали швыряться в меня различными предметами, которые, отскакивая от меня, падали на пол. Тогда троица поднимала их и вновь пускала в ход. Потом они тесно обступили меня и принялись бить. Эти люди остервенело работали кулаками, пока я не упал на пол. Один из них методично наносил мне удары по корпусу тяжелой связкой ключей, другой решил не затруднять себя хитроумными выдумками. Он просто пинал мое тело тяжелыми сапогами, подкованными гвоздями. Досталось и лицу, и почкам, и ногам. Я лежал, пытаясь угадать, куда будет направлен следующий удар. Потом на какое-то время установилась пауза, в течение которое я продолжал лежать без движения. Однако тут же поступил приказ подниматься. Я попытался встать, но тут же рухнул обратно после мощного удара ногой в область живота, не в силах даже пошевелиться. Меня грубо поставили на ноги. При этом кровь, что текла у меня из носа, с лица, с головы, попала на их мундиры, что очень расстроило русских. С руганью они пинками отправили меня в очередной нокаут, швырнув мое тело в угол, а сами спокойно принялись курить и очищать свою одежду.

Через некоторое время меня снова били почти до потери сознания. Затем меня швырнули под ноги часовых, которые, подхватив мое тело, поволокли обратно в уже давно привычное зловоние бункера. Поскольку воды, которую нам давали, едва хватало для питья, у меня не было возможности даже промыть раны. Кровь высохла и запеклась, и в таком неприглядном виде мне пришлось валяться в постоянном ожидании продолжения. Оно последовало через четыре дня. Мне пришлось убедиться, что мой предыдущий допрос лишь открывал серию из шести сеансов, каждый из которых проходил по одной и той же схеме: сначала устные запугивания, затем — жестокие избиения, продолжавшиеся до тех пор, пока узник не оказывался во власти спасительного беспамятства. Я так и не понял, была ли эта садистская система разработана лично генералиссимусом Сталиным и его кремлевским окружением, или они жили в благополучном неведении относительно тех методов, что применяла их полиция для получения нужных результатов.

На шестом допросе мои инквизиторы особенно постарались. Они жестоко избивали меня резиновыми и деревянными дубинками и обещали продолжать колотить меня до тех пор, пока я не признаюсь. Но, в конце концов, в поединке воли я оказался победителем. Избитого, почти потерявшего сознание, не имевшего сил даже для того, чтобы встать, но не сдавшегося, меня отволокли обратно. Мое признание означало бы для меня двадцать пять лет в Сибири, что было равносильно осуждению на медленную неизбежную смерть, потому что никто не смог бы прожить в тех краях четверть века (кроме самих русских, естественно). Тогда я подумал, а сейчас я еще больше уверен в этом, что будет лучше просто позволить им забить себя до смерти во время допросов. Те победные циничные усмешки, с которыми они зачитывали приговор людям, у которых нужные признания были вырваны под пытками и которые, как знал каждый из нас, ни в чем не были виноваты, жертвы запоминали на всю жизнь. Поэтому самые сильные из нас преисполнялись еще большей решимостью не доставлять нашим мучителям такого удовольствия. Как можно было продолжать жить, потеряв не только свободу и надежду, но еще и чувство самоуважения?