Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950

Поэтому мое настоящее знакомство с тюремной жизнью началось в камере номер 10. Я тщательно пересчитал число своих сокамерников, которых оказалось сто пять человек. В 15-й камере со мной сидели трое моих соотечественников, здесь же не оказалось ни одного. Мне пришлось жить в небольшом сообществе русских мужчин, разместившемся на площади примерно пятнадцать на двадцать метров. Большую часть времени обитатели камеры проводили лежа на полу или на дощатых нарах. Из 15-й камеры сюда перевели восемь человек, считая меня. Как только за конвоиром захлопнулась дверь, нам сразу же пришлось предстать перед бандитами, которым, похоже, было суждено сыграть значительную роль в моей жизни заключенного. Никому не позволили даже шагнуть вперед, пока нас не обыскали представители уголовной верхушки нашей камеры. Они сразу же отняли у нас сигареты, табак, еду, а также все из одежды, что пришлось им по вкусу. Те, кто вошел в камеру в добротном пальто или брюках, незаношенной обуви, сразу же лишились этого добра. Никакие протесты или мольбы во внимание не принимались. Лучше всего было сразу же, без всякого сопротивления отдать то, что от них требовали. В редких случаях кто-то пытался защитить свое имущество. Тогда вещи отнимались насильно, а сам их незадачливый хозяин становился объектом постоянных нападок и издевательств. Жаловаться надзирателям не имело смысла, так как они были заодно с бандитами. Я даже чувствовал к нашим надзирателям что-то вроде сочувствия, так как они не далеко ушли от нас. Их снабжали настолько скудно, что бедняги были вынуждены выпрашивать еду и сигареты у заключенных, а это означало, что они напрямую зависели от бандитов, которые обеспечивали им дополнительные пайки.

Такие абсурдные взаимоотношения процветали еще и потому, что в России родственникам заключенных было позволено передавать в тюрьму еду, молоко, табак и другие ценные для узников вещи. Посылки доставлялись на особый пост, где две женщины-надзирательницы занимались рассылкой их по камерам.

Когда стали осматривать меня, старший из уголовников спросил меня, не немец ли я. Услышав мой ответ, он сразу же указал мне на место на нарах рядом с собой, знаком указав какому-то русскому заключенному освободить место.

— Теперь это твое место, — объявил он мне громким голосом, чтобы вся камера могла его слышать. — Не позволяй никому из этих подонков пытаться отнять его у тебя.

После того как он произнес эту фразу, этот главарь уголовников оскалил зубы и обвел всех вокруг угрожающим взглядом, словно высматривая тех, кто осмелится ослушаться его. Это был мужчина небольшого роста, но крепкого телосложения; от него исходила какая-то скрытая мощь, будто от «карманного линкора» (обладая водоизмещением тяжелого крейсера, «карманные линкоры» германских ВМС («Дойчланд» (позже «Лютцов»), «Адмирал Шеер», «Адмирал граф Шпее») имели мощное артиллерийское вооружение — 6 280-мм орудий главного калибра, которые обычно были характерны для боевых кораблей другого уровня (линейных крейсеров и даже линкоров, таких как «Шарнхорст» и «Гнейзенау», имевших по 9 таких орудий главного калибра при вдвое большем водоизмещении). — Ред.). Конечно же никто не посмел принять вызов.

Закончив дела со всеми вновь прибывшими, глава бандитов стремительно бросил тело на нары, расположенные на верхнем ярусе, в дальнем от двери углу. Отсюда он мог постоянно наблюдать за всеми обитателями камеры и гасить на месте малейшие признаки бунта. Он подозвал меня к себе, угостил сигаретой и приказал подробно рассказать свою историю. Когда я закончил свой рассказ, он начал расспрашивать меня о доме, о том, где я работал до войны, как жили в Германии в мирное время. Его интерес был самым искренним, что тогда откровенно поразило меня. Потом я понял, что полученная информация укрепляла его власть, которую всегда дает знание. Как оказалось, какое-то время, ближе к концу войны, он успел послужить на территории Германии в составе советского флота, но потом кто-то или что-то заставило его принять решение дезертировать. За оставление части без разрешения его судили, и теперь он отбывал свое наказание.

На меня произвела очень большое впечатление одна фраза, которую обронил главарь. Он спросил у меня о моем приговоре, и, когда я назвал цифру десять лет, он уверенно заявил: «Меньше чем через пять лет ты будешь дома».

Я спросил, почему он так думает, но он не стал никак пояснять свое утверждение, ограничившись лишь тем, что снова уверенно повторил: «Ты пробудешь в заключении меньше пяти лет и вернешься домой живым».

Это заявление одновременно и сбивало с толку, и внушало надежду. С этой непонятной надеждой я и прибыл тогда в Сибирь. По мере того как я стал больше узнавать об уголовниках, чувство уверенности, вызванное тем пророчеством, крепло. Эти люди были на удивление хорошо информированы. Повсеместно бытовало мнение, что разветвленные преступные организации имеют друзей даже в самых высших сферах советского руководства. Возможно, это и не соответствовало действительности, но сами лидеры уголовников предпочитали поддерживать такую веру, поскольку это способствовало росту их авторитета. Однако абсолютно точным является то, что у них были собственные таинственные каналы получения информации, а в тюрьмах и лагерях они жили и питались гораздо лучше, чем большая часть не принадлежавших к этому кругу их соотечественников, осужденных за нарушение закона.

Благодаря отношению главаря уголовников я стал пользоваться в 10-й камере привилегированным положением, всегда получая свою долю добычи. Это выглядело так. Кто бы ни получал посылку с воли, «счастливцу» позволялось подойти к двери в камеру и расписаться в ее получении в целости и сохранности. После этого, не смея даже дотронуться до содержимого, он нес ее к уголовникам и просил главаря взять оттуда то, что тот пожелает. Во всяком случае, такой порядок действий считался общепринятым и был самым безопасным. Если заключенный предпочитал сам открывать посылку и отдавал что-то оттуда главарю, а тот счел этот дар недостаточным, в отношении «нарушителя» тут же принимались карательные меры. Его избивали и отнимали у него все содержимое посылки. Если несчастный пытался бежать к двери и жаловаться, он подвергался за это еще более жестоким побоям. Надзиратели никогда не вмешивались в подобные происшествия. Сам главарь очень редко касался кого-то даже пальцем, вся грязная работа делалась его подчиненными.

В нашей камере примерно по пять—десять человек каждый день получали из дома посылки, поэтому дела у главаря уголовников шли хорошо. Однако он оставлял себе только небольшую часть подношений, а остальное предпочитал раздавать членам своей шайки, а также фаворитам. Через несколько дней в камере был уже примерно десяток немецких пленных, и все мы были непременными членами этого списка.