Евгения Гутнова - Пережитое

Кроме Флоры Фредериковны у нас была еще только одна учительница, обучавшая нас французскому языку — Анна Павловна, высокая, стройная, аристократической внешности женщина, хотя и не очень красивая, из бывших, мне кажется, институток. В отличие от Флоры Фредериковны, спокойная, строгая, властная и вместе с тем справедливая, она прекрасно знала французский язык и преподавала очень интересно. Но в третьем классе, видимо из-за улучшения отношений с Германией в двадцатые годы, французский нам заменили на немецкий, который Анна Павловна тоже знала и преподавала столь же хорошо. Так я стала учить второй язык. С четвертого до седьмого класса (наша школа была семилеткой) Анна Павловна оставалась у нас классным руководителем, и, несмотря на ее строгость, все ребята любили и уважали ее. И Флора Фредериковна, и Анна Павловна работали в гимназии Нечаева еще до революции, были дружны с его семьей, а его жена, добрейшая Варвара Ивановна, также учительствовала в начальных классах двадцать четвертой школы.

Класс наш в основе своей оставался стабильным до конца учебы, хотя в нем происходили кое-какие изменения. Он был очень разнороден по составу: здесь были и подобные мне интеллигентные дети, и дети рабочих, и мелкого мещанства. Вместе с тем учились с нами также Ира Смирнова — девочка из бывшей богатой купеческой семьи, державшаяся особняком, ее однофамилец Толя Смирнов — сын священника ближайшей церкви, Люся Жемчужная, дочь преуспевающего врача, вскоре навсегда уехавшая с семьей в Харбин. Застенчивая и боязливая, я до четвертого класса не имела в школе друзей и подруг, держалась отдельно от всех, не участвовала в шумных шалостях моих одноклассников. Да никто из них ко мне особенно и не тянулся. Обижать тоже не обижали, так как знали, что за меня всегда может вступиться Игорек, учившийся на два класса старше.

По-настоящему я полюбила школу, стала ощущать себя членом коллектива только с четвертого класса, когда у меня появились настоящие подруги, с которыми мы крепко дружили до окончания школы, а затем долго и после этого.

Первая подруга появилась у меня, правда, еще в третьем классе и не по моей, а по ее инициативе. Это была Лиля Гальперина, дочь известного в Москве врача и младшая сестра первой жены крупного художника Осьмеркина. Лишь немногим старше меня (на один год), она в свои одиннадцать-двенадцать лет представляла собой уже сформировавшуюся, большую и нескладную девушку с милым и добрым лицом. Как я теперь понимаю, Лиля оставалась одиноким, заброшенным ребенком, при всем материальном благополучии, никому не нужным в семье. К тому же она рано оказалась втянутой в богемную жизнь своей сестры, учившейся на артистку, и ее достаточно легкомысленного и развращенного мужа. Поэтому часто наблюдала то, чего не следовало бы видеть девочке ее лет, притом с сильно развитым уже сексуальным инстинктом. Ко мне она привязалась с какой-то неистовой нежностью, которая пугала меня. Как она мне потом объясняла, ее привлекла во мне чистота и невинность, которых не хватало ей самой, и разумное начало, противоположное всегда господствовавшей над ней стихии. Ее поступки отличались необычной экстравагантностью. Однажды она бросилась меня обнимать на школьной лестнице и увлекла вместе с собой на целый марш, в результате чего я сильно подвернула ногу. В другой раз во время урока физкультуры, когда класс на какое-то время опустел, она спрятала в печку новый сапог Саши Крылова, мальчика, которым она тогда увлекалась. Нянечка, не зная об этом, затопила печку и мы, вернувшись в класс и ощутив запах горелой кожи, извлекли из печки испорченный сапог. Подобная экспансивность дорого стоила родителям Лили. Вместе с тем это был добрый, хороший человек с тяжелой, увы, судьбой. В пятом или шестом классе она ушла из школы, поступив сначала на курсы журналистов, потом в Институт журналистики. Но и после мы изредка встречались. В моей жизни она позднее сыграла большую роль, познакомив однажды вечером с моим будущим мужем, но затем надолго снова исчезнув из моей жизни.

В четвертом классе у меня появилось сразу три подруги. Самой близкой и любимой из них, ставшей моим другом на всю жизнь, была уже упоминавшаяся мною племянница нашей первой учительницы Юля Гриндлер. Ее, дочь крупного горного инженера, родоначальника горноспасательного дела в России, кочевавшего всю жизнь по разным угольным бассейнам страны, когда пришло время серьезно учиться, родители поселили в Москве у тетки. Она была тоже в достаточной мере одинока и с двенадцати лет предоставлена самой себе. Ее кормили, одевали, обували, но никто, в сущности, не занимался ее воспитанием, и Юля воспитывала себя сама. Из-за частых переездов и смены школ, она, будучи на два года старше меня, попала в наш четвертый класс. Высокая, большая, нескладная девочка-подросток, тогда совсем некрасивая, к шестнадцати годам превратившаяся в очень интересную девушку, даже красавицу. У нее были большие голубые глаза, смелость, которой мне не хватало, самостоятельность, резкий, самобытный характер, что-то мальчишеское и тем особенно привлекательное для меня — тихой и застенчивой. Мы быстро сошлись с ней, несмотря на противоположность характеров. Главной почвой для нашей дружбы тогда, как и потом, были интеллектуальные интересы, и прежде всего увлечение литературой, о которой мы могли говорить без конца. Нашу детскую дружбу мы пронесли с Юлей через всю нашу исполненную превратностями жизнь, несмотря на разницу в характерах, в темпераментах, во многих жизненных установках. Наша сила тяготения друг к другу преодолевала все эти различия, побуждала нас быть терпеливыми к ошибкам и недостаткам друг друга, и часто не видясь по многу лет, мы встречались как друзья, не расстававшиеся ни на день.

Вторая моя подруга тех лет, была Фаня Гецелевич, дочь когда-то богатого и известного в Москве портного, имевшего свой дом на Бронной улице. Ко времени нашего знакомства отец ее уже умер, дом реквизировали и вся их большая семья, состоявшая из матери, трех сестер и двух братьев, один из которых был женат, жили очень скромно, даже бедно, но дружным и уютным домом, где я провела немало счастливых теплых вечеров моей юности. Высокая, сутулая, некрасивая еврейская девочка, Фаня носила две недлинные, но толстые черные косички и на год была меня старше. Ее широкий нос, толстые негритянские губы и высокий лоб не могли затмить прелесть ее темно-карих, живых, глубоко посаженных и очень умных глаз. Казалось, что где-то в глубине их, скрывалась какая-то невидимая тайна или мудрость. Внимательный взгляд этих глаз как будто проникал в душу. Это и вкрадчивые, немного кошачьи манеры, то ласковые, то резкие, придавали ей своеобразную прелесть и позднее делали ее очень привлекательной для мужчин. По своему житейскому опыту и практичности она была внутренне старше нас с Юлей и этим тоже нас привлекала. В школьные годы и первые годы после школы, до моего замужества, я очень с ней дружила, набиралась от нее «ума-разума» в разных сферах практической жизни. Потом наши пути разошлись. Мы с Юлей называли ее «черным вороном» за темные глаза и, как нам казалось, мудрость.