Евгения Гутнова - Пережитое

Совсем другим был наш тоже новый учитель химии (не помню, как его звали), по прозвищу «Селезень», из-за длинной шеи и близко посаженных глазок. Хороший педагог, но довольно нудный и равнодушный человек, он мало интересовался нами. С ним мы тоже работали по Дальтону в химической лаборатории: делали опыты, записывали их результаты и потом сдавали зачет по каждой теме. Обучал он нас неплохо, и все мои скромные знания по химии я почерпнула из занятий именно с ним.

Географию нам преподавала Серафима Дмитриевна Менделеева — дочь знаменитого ученого. Тихая, скромная, худая, она была уже немолода, жила со старушкой матерью и сестрой где-то в арбатских переулках. Выглядела всегда усталой, грустной, какой-то пришибленной, вела уроки содержательно, но несколько скучновато, а мы, неблагодарные, дали ей прозвище «Глиста в маринаде».

Едва ли не самым любимым нашим учителем и другом стал преподаватель биологии Леонид Михайлович. Человек тяжелой жизни, рано потерявший жену и воспитавший четырех маленьких детей, он был исключительно добрым, отзывчивым человеком, который относился к каждому из нас с вниманием и заботой. В его маленьком кабинете биологии, расположенном под крышей школьного здания, по стенам висели изображения разных зверей и птиц, внутренних органов человека, всевозможных бацилл и микробов. Здесь же красовался скелет, который в этом уютном мирке совсем не казался страшным. Учителем Леонид Михайлович был очень хорошим, вдумчивым и серьезным, умевшим говорить о самых трудных сюжетах просто и нисколько их не опошляя. Когда в седьмом классе мы приступили к изучению анатомии и физиологии человека, он, надо думать по своей инициативе (этого не было в тогдашних программах), много времени уделял модным теперь проблемам сексологии, объясняя четырнадцатилетним мальчикам и девочкам вопросы взаимоотношения полов, половой гигиены, рассказывал о тяжелых болезнях, возникающих при ее несоблюдении, предостерегал нас от ошибок в этой сфере. И, что самое удивительное, ни во время этих уроков, ни после них, мы не слышали от наших мальчиков никаких разговоров на эти больные темы, никаких скабрезностей, не видели усмешек — настолько серьезными и целомудренными оказались его уроки. Это был настоящий учитель и Воспитатель с большой буквы, благодарность к которому сохранилась у меня и по нынешний день.

В пятом классе в нашу монотонную жизнь ворвалась как метеор новая учительница литературы, во всем противоположная сухой Ольге Ивановне. Совсем еще молоденькая, Екатерина Александровна, была хорошенькой толстушкой с кудрявой прической, румянцем во всю щеку и живыми карими глазами. Всегда хорошо одетая и кокетливая, она воспринималась нами скорее как добрый товарищ-сверстник, нежели как учитель. И она отвечала нам тем же. За ее милую пухлость, румяные щечки и губы (она не красилась) мы прозвали ее «Пончиком». Все — и мальчики и девочки нашего класса — были просто влюблены в нее. Ее уроки проходили всегда весело и интересно. Она знала и любила литературу не по-книжному, но от души, и охотно делилась с нами этой любовью, «играя» нам вслух стихи, давая интересные темы для сочинений, открывала нам новые стороны даже известных произведений. Если занятия кончались ее уроками (а мы занимались во вторую смену) весь класс гурьбой отправлялся провожать Екатерину Александровну до Арбатской площади, шумно и весело болтая. Здесь ее встречал молодой человек — муж или жених, с которым мы быстро познакомились, хотя и ревновали ее к нему. Однако «Пончик» пробыла у нас недолго, и в шестом классе у нас появился еще один, последний в этой школе преподаватель литературы Борис Иванович — высокий, седой, пожилой человек, которого мы считали стариком. Он был серьезным преподавателем, впервые познакомил нас с литературной критикой Белинского, Добролюбова, Писарева, тогдашнего литературоведа Переверзева. Несмотря на то, что Борис Иванович, в отличие от «Пончика», был суховат и не вносил в свои уроки особых эмоций, занятия с ним упорядочивали наше эмоциональное восприятие литературы, многое в ней объясняли и давали хорошую основу для дальнейшего ее восприятия. Борис Иванович тоже не избежал клички. Из-за его внешнего вида — высокого роста, бородки клинышком — мы прозвали его Дон Кихотом, хотя по своим внутренним качествам он мало напоминал Рыцаря печального образа.

В шестом классе, наконец, нашу обществоведку «Броненосец» сменила новая, молоденькая учительница Екатерина Ивановна, которая вносила в этот весьма неопределенный по содержанию предмет гораздо больше собственно исторического материала. Правда, поскольку единственными достойными темами из прошлого считались революции и вообще классовая борьба, главное внимание сосредоточивалось на них. Но все же мы получали кое-какие исторические сведения, способствовавшие развитию у меня любви к этой науке, что подкреплялось чтением исторической литературы из домашней библиотеки дяди.

Говоря о школе моего времени, я забыла отметить такой важный фактор в ее жизни в двадцатых годах, как школьное самоуправление. По примеру всех других учреждений, в школе действовали выборные ученические организации — «учкомы», которые имели представителей в каждом классе, ежегодно на своих общих собраниях избиравшие председателя и весь учком. Председатель учкома должен был участвовать в решениях школьной администрации наряду с представителями парторганизации и имел там весьма веское слово. В то время в школе было мало пионеров и комсомольцев, вступление происходило не автоматически, а по желанию. И поэтому учком представлял интересы как бы всех учащихся. Он, естественно, пополнялся пионерами и комсомольцами и среди ребят не пользовался особым авторитетом. Все время, что я училась в старших классах, председателем учкома у нас оставался некий Иоффе, рослый мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, один из лучших учеников школы, обладавший к тому же гулким басом, которым он мог перекричать самые шумные собрания. Руководителем же пионерской, а позднее комсомольской организации, очень немногочисленной, была Фрида Хейфец, маленькая девочка с длинным и всегда сопливым носом, неизменно в пионерском галстуке, очень крикливая и вместе с тем невзрачная. Она училась неважно и авторитетом не пользовалась. Если добавить, что секретарем парторганизации (тоже тогда немногочисленной) несколько лет был уже упоминавшийся мной «Абрашка», то вся общественная жизнь школы находилась в руках еврейских активистов, что легко могло породить антисемитизм, но в то время мало кого трогало, тем более, что все эти организации находились под каблуком у нашей директрисы, женщины умной и довольно деспотичной. Мы, четыре подруги, стояли далеко в стороне от всего этого: я не хотела вступать в пионеры, так как боялась расспросов о родителях, Фаня — тоже, потому что была из «мелкобуржуазной среды». Гале не позволяла стать пионеркой мать, видимо настроенная скептически по отношению к новым властям. А Юля вообще не интересовалась этими вопросами, но больше литературой и своими школьными романами. Таким образом в мои детские годы я осталась вне активной общественной жизни, которая, впрочем, была скорее видимостью, чем реальностью.