Евгения Гутнова - Пережитое

По-прежнему было голодно, но уже не так, как в 1919 году. Все взрослые в нашей семье работали: папа — в Госплане, мама — в Комиссии по защите детей при Наркомпросе, дядя Володя — во Всекосоюзе (Центральном союзе кооперативных обществ), где состоял членом правления, тетя Соня — статистиком, тоже в Госплане. Все они получали пайки, более ценные, чем тогдашняя зарплата. Последняя исчислялась сначала миллионами, а потом и миллиардами рублей, обесценивавшихся уже в день получки. Я помню огромные листы этих купюр, составляющих миллионы и миллиарды, которые приносили домой наши работающие и которые надо было сразу же тратить (обычно у тех же спекулянтов), чтобы хоть что-то приобрести.

Пайки содержали кое-какие продукты — селедку, конфеты, иногда немного муки и крупы, но, кроме того, совсем неожиданные и не всегда нужные вещи: кастрюли, щетки, ножи и т. п. Один раз, правда, папа даже получил таким образом часы, очень хорошие, швейцарские, которые служили ему до конца жизни. Все же в нашем коллективном хозяйстве теперь было уже не так голодно. А работа дяди Володи в кооперации тоже давала некоторые преимущества в добывании продуктов из деревни.

С началом нэпа, в 1921–1922 годах, бытовые условия жизни в стране резко изменились. Частная и кооперативная торговля быстро восполнили нехватку продуктов и промышленных товаров. Появились «деликатесы», которые нам, детям, не знавшим другой пищи, кроме оладий, каши, мороженой картошки, казались чудом. Я помню, как была поражена, впервые увидев и попробовав пирожное — о существовании подобных яств я даже не знала; а каким чудом показалась мне ветчина, когда мама впервые купила для нас, детей, двести граммов этого лакомства. В течение нескольких месяцев мы знакомились со все новыми гастрономическими чудесами, долгое время казавшимися сказочными. Неведомая, мирная жизнь вступала в свои права. В нашем доме открыли парадный ход, появился дворник — Яков, тщательно убиравший двор и тротуар перед домом. А еще пару лет спустя начало работать центральное отопление и после некоторого переходного периода исчезли печки, трубы и банки на них. Стал работать телефон.

Новый, более или менее урегулированный быт постепенно сменял сумятицу времен гражданской войны. Он не был похож на старый быт «мирного», дореволюционного времени, как утверждали взрослые. Но для нас, детей, не знавших того, что было раньше, он казался прекрасным и вполне удобным. Изменился и облик нашего города: на центральных улицах весело зазвенели трамваи, появились первые маленькие автобусы, стало значительно больше автомобилей, много извозчиков, зимой с санями, летом с пролетками. Москва сделалась чище. Зимой тротуары тщательно очищались от снега, который вывозили с улиц, летом утром и вечером дворники поливали дворы из шлангов, чтобы сбить пыль, во дворе у нас стали сажать цветы, появилась скамья под высоким серебристым тополем, на которой я и товарищи и подруги моего детства провели немало счастливых часов в играх и веселой болтовне. Таковы внешние приметы нашей жизни в первые послереволюционные годы. Теперь же я вернусь к людям, в кругу которых проходило мое детство.

Наша семья была маленькая — я, мама и папа. Но, на мое счастье, все мое детство прошло в большой семье, ибо семейство Иковых состояло из пяти человек и я считала его тоже своей семьей. Прежде всего, оно дало мне друзей и товарищей и в играх, и в серьезных событиях моей жизни. Это спасло меня от одиночества и чрезмерного эгоизма, свойственного единственным детям: и радости и горести у нас были общие. И своих двоюродных братьев, о которых я уже писала, я считала родными.

Самым родным и любимым был Игорек, красивый, умный, самостоятельный мальчик, а так как был на два года старше, с детства считал меня маленькой и нуждающейся в его защите. Он всегда защищал меня и во дворе от озорных дворовых мальчишек, и в школе, когда я училась в первом, а он в третьем классе, и так далее. Он представлялся мне отважным героем, и я беззаветно была ему предана и пошла бы за ним куда угодно, если бы он потребовал. До школы, да и после поступления туда, в доме и во дворе, я все время вращалась в кругу мальчишек, его приятелей, и, будучи трусихой, тем не менее участвовала во всех мальчишеских шалостях. Лазала, например, с моими товарищами в старый сарай, стоявший на заднем дворе нашего дома. Там, на втором этаже, была свалена всякая рухлядь. Солнечный свет, проникавший через закрытые жалюзи, придавал таинственность этому мертвому миру. Чтобы попасть туда, мы с мальчиками пролезали под разбитыми ступенями крыльца и по пыльной лестнице в темноте пробирались в это волшебное царство. Я бегала с ними на чердак нашего дома, где сушилось белье жильцов, и с замиранием сердца вылезала через слуховое окно на крышу, где было очень страшно, и вслед за моими отважными спутниками осторожно шла по покатой крыше к нашему победоносному льву, на спину которого все они по очереди, в том числе и мой Игорек, взбирались и сидели верхом, рискуя свалиться с четвертого этажа во двор. Перед этим подвигом я пасовала, да и мальчишки, снисходя к моей слабости, не требовали от меня такого сверхподвига. Все это было страшно, весело и вызывало беспричинную радость.

Дима был моложе меня на четыре года и сначала не мог принимать участия в наших играх. Он, как младший, напротив, требовал опеки с моей стороны. Этот тоже красивый мальчик, совсем не походил на Игорька. У моего старшего друга были темные кудрявые волосы и глубоко сидящие синие глаза, точеные черты лица и гордый, независимый вид. Белокурого Диму отличали большие, грустные, карие глаза. Почему грустные? Не знаю. Может быть, голод и холод, пережитые в детстве, оставили свой след, а может быть, такой взгляд был ему дан от природы. Я любила с ним возиться как с маленьким, читать ему книги, учить вместе стихи. Позднее он стал мне досаждать. Зная мой вспыльчивый характер, Дима начинал меня заводить по каждому пустяку, наслаждаясь тем, как я выходила из себя. Игорек этого никогда не делал.

То, что я росла в мальчишеской компании, имело свои положительные результаты: привычку к дружеской спайке, к тому, что нельзя выдавать друзей, когда они попадали в беду. Это был своеобразный мальчишеский «Кодекс Чести», воспитывавший во мне самоуважение и уважение к другим, полное отсутствие интереса к сплетням и пересудам, который характерен для девочек этого возраста.

Когда мне было лет шесть, в нашем доме появился еще один мальчик, уже совсем большой, лет пятнадцати-шестнадцати. Это был сын дяди Володи от первого брака — Сережа, которого после смерти его матери дядя Володя взял к себе. Он поселился в общей комнате, столовой, и очень быстро стал моим хорошим другом. Наше знакомство состоялось летом 1920 или 1921 года. Все наши уехали на дачу в Пушкино, а я почему-то задержалась. Ехать было довольно далеко, все взрослые ушли на работу, и мама сказала, что за мной приедет мой новый брат Сережа. Когда он явился, то показался мне совсем взрослым. Меня поразило, что он очень близорукий и носит очки с толстыми стеклами. За ними, однако, я увидела добрые-предобрые глаза, которые сразу же привязали меня к нему. Я впервые ехала на дачу и толком не знала, что это такое. А Сережа всю длинную дорогу (сначала в поезде, а потом три километра пешком) шутил со мной и на мои бесконечные вопросы, куда он везет меня, говорил, что мы едем в деревню Собакино, хотя на самом деле она называлась Акуловкой. Во время этого долгого пути мы подружились и на всю жизнь остались друзьями.