Александр Кутепов - Каменный пояс, 1978

«Что там у вас?» — по существу был вопрос по привычке. Сам же он, постукивая суставом указательного пальца по подошве, уже прикидывал, какой тут ремонт требуется. Проявлялась увлеченность мастера.

Да. Совсем как живой, он стал у меня перед глазами. Вот смотрю я на его широкую, туго обтянутую синей рубашкой спину, склоненную в редких сединках круглую голову. Вот он сейчас отложит в сторону туфлю, проведет тыльной стороной руки по взмокшему лбу… Будет нагибаться, чтоб поднять нужный кусок твердой кожи… на расстоянии видишь его напряженное дыхание под шелковой рубашкой с расстегнутым воротом. Он сразу найдет то, что ему требовалось. Бегло прощупает пухлыми пальцами. И р-раз, р-раз, прикладывая кожу к каблуку, обрежет… изнутри тем же плоским ножиком с изоляционной лентой на конце придаст форму серпика. Швырнет обрезки. И, распрямляя спину, шумно выдохнет воздух.

Я ему как-то попробовала заикнуться:

— Может, пойти вам домой? Прилечь? — И отвернулась, чтобы скрыть от него выражение боли на своем лице.

Тело его напрягалось, когда он делал вдох и выдох, когда хватался за ворот рубахи, широко распахивал его. Он обронил неохотно:

— А что — дома?.. Безделье?.. Безделье — силы пожирает! На работе да с людьми — и ты Человек!

Вот тут вот, на этих двух посеревших от пыли кирпичиках, выкрошенных по краям, стояла плитка. Обыкновенная, электрическая. Выходит, не она, а люди обогревали этого больного человека!..

Я обежала глазами обшарпанный, в желтых грязных пятнах потолок и стены. На том же месте, возле полки, все еще держался приклеенный осколок зеркала, сильно почерневший и в частых крапинках. То ли следы мух, то ли — краски?

На полке — разная обувь, на рабочем столике — та же банка с обгрызенной этикеткой: «КИЛЬКА». В банке — гвозди. В граненом стакане — засохшая краска… И золотистая струя уличного солнечного воздуха в приоткрытую дверь будки.

Все, как прежде, только в пыли, в запустении, без ухода. Без того Человека.

Неужели эта будчонка-скороспелка пережила своего создателя? И скороспелка ли она? Если, от тлена убежав, живет еще в ней хозяин?

Чтобы напомнить о себе и нарушить молчание, старик кашлянул. Он сидел, сгорбившись, и между коленками, прикрытыми синим дерматиновым фартуком, держал лапу, на которую натягивал одной рукой туфлю, а другой — из сжатых губ выдергивал гвоздочки и забивал в подошву. У нашего любимца-сапожника это получалось красиво, непринужденно, можно сказать, виртуозно. Этот работал с той напряженностью, которая дается человеку хорошо развитой воли.

— Скажите, пожалуйста, почему вы не на пенсии? — спросила я.

Он ответить не успел. В будку с шумом влетела девушка с черной челкой.

— О, деда! — воскликнула она, тоже, видимо, рассчитывавшая увидеть того сапожника. И сникла. Спавшим голосом добавила: — Будьте добры… только пару гвоздиков…

— Ой ли, пару гвоздиков! — покачал головой старик, откладывая туфли.

— А куда их больше? — Девушка, просовываясь по пояс в окошко, потянулась за босоножкой. Старик положил ее на коленко. Сказал уже с видимой благосклонностью:

— И все-то вы знаете… умные все какие стали… сели бы сами и сделали, коль такие умные. — Он взял босоножку в ладонь и ткнул в нее пальцем, — гвоздь на гвозде… их из кожи не выволокешь… а подошву не держат…

И плоскогубцами начал выковыривать подковку, да заодно с подковкой оторвал каблук.

— Вот видите, теперь вам еще и за каблук платить…

— Ладно, делайте, — махнула рукой девушка.

Он долго тюкал молоточком по крепкой подошве, чтоб угодить девахе, которая непременно прибежит и завтра, и послезавтра. И с радостью выкинул ей готовую босоножку из окошка, подстегнутый этой надеждой.

А когда мы остались одни, он подавил глубокий вздох, сказал:

— Давеча про пенсию мне намекнули… Не угодил, стало быть… А работу ведь еще не видели… чего же раньше-то времени, авансом… У меня, знаете, солидные клиенты были…

И начал рассказывать, кто были его клиенты, сколько ему платили за ремонт и сколько на чай оставляли, потом — где воевал, куда был ранен и при каких обстоятельствах. В лице его прибавилось горечи, когда, подбивая итог, заключил:

— Как видите, судьба по спине меня не гладила и паинькой не называла…

И неожиданно замолк. Видимо, погрузился в воспоминания.

Я снова обвела взглядом будку. Вот гвоздь в углу, в красных крапинках. Поржавел. На нем всегда и зимой и летом висел серый жесткий плащ. Рвалось пополам сердце. Покоя не давал вопрос о предшественнике.

— Кто его знает? — уже более миролюбиво ответил старик, видимо, выговорившись. — Может, в мастерскую какую перешел? Я не люблю работать в мастерской. Под занавесом. — Он остановил на мне тот же с прищурочкой взгляд тусклых глаз. — Место… глядите, — он бородкой кивнул на окно с заляпанными давним дождем стеклами: — Оживленное. Не надо, а заскочишь пару гвоздочков забить…

За окном нарастал гулкий такт трамвайных колес. Вот и сам трамвай из-за угла выскочил и, постукивая на стыках рельсов, сердито остановился.

Один за одним выходили пассажиры, и невольно на ум приходили слова: «На работе да с людьми — и ты Человек!»

Я встала, просунула голову в окошко. Гвоздем больше, гвоздем меньше. Мне бы только до леса дойти и обратно. Нога вспухла и ничего другого нельзя надеть. Вот и выволокла из ящика старые, которым давно пора на свалку, туфли.

Старик, протягивая их мне, переспросил:

— Восемьдесят четыре вам сказал?

— Да, — ответила я, подавая рубль.

Он долго копался в коробочке. Потом наконец положил в ладонь шестнадцать копеек и захлопнул окошко.

…Был удивительно жаркий майский день, когда кажется, что солнце чуть ли не под ногами — по земле стелется, оттого все красно, сверкает все кругом, велики-громоздки здания, широченны улицы, площади, как золотые слитки сияют, а до неба и глазом не дотянуться, до того оно глубоко и просторно.

Я спешила в живописный уголок парка, у каменоломен. Жаль только, не придется выбирать скамейки. Сегодня — воскресенье. В парке много отдыхающей публики.

Располагаясь на одной из скамеек, я подумала, что, если, к примеру, на эти камни-островки, на эти крутые берега-обрывы смотреть сверху, в пестром одеянье люди на них покажутся удивительным соцветием планеты Земля.

Я люблю это место. Здесь хорошо. Здесь вольготно душе. Здесь точно по сговору люди боятся слово вымолвить, чтобы не нарушить покой, не задеть глубинное безмолвие лесного пейзажа, ласкающего взор своей красотой.

Смотришь на небо, смотришь на воду, тихую, смирную хозяйку гор и леса, и в грудь, растекаясь затем по всему телу, начинает вбираться благостное спокойствие.

Воздух чистый, прохладный — дышится легко, полной грудью, а вода, бесшумная, величавая, уносит тебя далеко-далеко в свое продолжение леса, неба и уплывающей на скамейках публики.