Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Ни в письмах Чехова в Москву, ни в дневнике Суворина не осталось следов каких-либо разговоров о литературе, о повести. 26 января Суворин записал: «Чехов уехал». Ничего более. А далее — петербургские сплетни о придворных, министрах, журналистах, актерах. Как уточнял сам Суворин, «пропасть сплетен», обнажавших сходство нравов в великосветских будуарах, закулисных уголках и редакционных помещениях. Любовные связи, взятки, интриги, продажность, ненавистничество.

И вдруг 8 февраля запись: «Скоро 35 лет моей литературной деятельности. Вот те раз. Писал, писал, писал и жизни не знал и мало чуял ее. Что за жизнь, которую я провел? Вся в писании. Блестки счастья <���…> которое дается успехом удачной статьи, удачной пьесы, а простого истинного счастья, счастья любви, почти не было. Все мимо шло. Некогда было.<���…> Что было в душе правдивого, честного, горячего — то выливалось в урезанные формы; мысль и чувства сжимала цензура».

Откровенен ли и искренен Суворин в этом признании? Современники говорили о нем, что лжив, хитер, как лис. Одна ли цензура угнетала хозяина «Нового времени»? Ответ в том числе, наверно, в его «Маленьких письмах» в связи с Панамским скандалом, вскрывшимися грандиозными аферами. Он писал в газете зимой 1893 года о «русских банкирах с иностранными фамилиями», о финансовых посредниках «более или менее еврейского, западного или юго-западного направления», составлявших планы и проекты, «очень чистенькие по виду и очень черные внутри».

Он ратовал за «разумную финансовую систему, вполне национальную, вполне самобытную, которая была бы соображена с нуждами населения самым справедливым образом. <���…> Будем русскими, но просвещенными, честными русскими, которые не забывают, что есть Бог, есть христианская нравственность, есть масса бедного народа <���…>».

В дневнике в эти же дни Суворин писал: «У нас нет правящих классов. Придворные даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд». Он упоминал архиепископа, бравшего взятки деньгами и подношениями. Иронизировал над министрами: «Турецкие, серальные нравы: друг друга поедают, интригуют». Записал в феврале о бывшем министре финансов: «Вышнеградский выиграл биржевою игрою до 10 миллионов руб. Играл на имя зятя своего Филипьева. Ему известно было, какая бумага повышается, какая понижается. Себе не враг». Он надеялся на какие-то культурные силы, о чем писал в очередном «письме»: «Русский человек должен быть носителем культуры <���…> не худо бы иметь университетские факультеты по крайней мере в Нижнем, Пензе или Симбирске, в Саратове, в Курске, в Воронеже. Русский человек должен блистать образованием <���…>»

Это отвлеченное прекраснодушие, наверно, раздражало Чехова, читавшего «Новое время». Слова «блистать», «носитель культуры» и рассуждения о «русском человеке» вообще могли показаться неуместными или пустыми. Суворин рассуждал о «власти таланта, знания, просвещенной инициативы», обращаясь к некоему абстрактному «русскому человеку». 13 февраля, то есть в эти же дни, университетский человек, безвозмездно лечивший крестьян у себя в Мелихове, рассказывал ему в письме о своих буднях: «В среду, когда я принимал на пункте, привезли 3-х летнего мальчика, который сел в котел с кипящей водой. Ужасное зрелище. Больше всего досталось заднице и половым органам. Спина обварилась всплошь».

Чехов упомянул в этом письме свой медицинский отчет в земскую управу, но не написал Суворину о том, что включил в отчет свое впечатление от земской школы в селе Крюкове: «Теснота, низкие потолки, неудобная, унылая, железная печь, стоящая среди классной комнаты, плохая старая мебель <���…> в маленьких сенях спит на лохмотьях сторож и тут же стоит чан с водой для учеников; отхожее место не удовлетворяет даже самым скромным требованиям гигиены и эстетики. Учитель с женой помещаются в одной небольшой комнате. Сарая при школе нет». Эта школа в центре России была не лучше сахалинских, о которых Чехов говорил, что они «бедны, обставлены нищенски». Школы, подобные Крюковской, Чехов видел в других селах и деревнях своей волости, да и всего уезда.

«Университетский человек», которого Суворин призывал явиться «на окраинах, как власть имеющий культурную», не поехал бы в такие школы ни за какие коврижки. А «коврижки» — это 200–300 рублей в год жалованья, иногда помощь попечителя, если даст на дрова, на керосин, на учебники. Кто шел в земские учителя? Выпускники учительских и духовных семинарий, недоучившиеся гимназисты и гимназистки, сдавшие соответствующий экзамен на народного учителя, как сдал в свое время Иван Павлович. Он с трудом выдержал год в Судогде. Перед кем «блистали» бы замученные нищетой учителя? Перед мужиками, сомневающимися, что их детям нужна грамота? Перед священниками сельских приходов, часто относившимися к учителю с подозрением? Некоторые усматривали в учителе источник крамолы и доносили о своих сомнениях начальству.

По земским делам и медицинским вызовам Чехов много разъезжал по уезду. Видел, во что превращались реки из-за стока производственных отходов многочисленных фабричек, заводиков, промыслов. Строили их там, где им не полагалось быть, но владельцы всем пренебрегали. Как писал Чехову из Полтавской губернии Иваненко, винокуренные заводы спускали в реки всю «нечисть». Приезжала комиссия — «понюхает, пообедает, выпьет, закусит, оштрафует на 25 рублей тех, кто в день тысячи наживает, и тем дело кончается». Среди пациентов Чехова хватало людей, пострадавших от плохой воды или отравленных испарениями, кислотами в процессе изготовления кожаных изделий.

Этот реальный мир во всех смыслах был далек от Суворина, а Чехова не занимали журналистские страсти, газетная брань критиков, «душная», как он говорил, атмосфера неприязни, зависти. Зимой 1893 года Суворин пожаловался на критика «Русской мысли» Протопопова. Тот дал в своей статье нелицеприятную оценку «Новому времени», отцу и сыну Сувориным. Чехов начал ответ со слов, что лично с Протопоповым не знаком. Знает, что он писал о нем, но ни разу не читал. Действительно ли Чехов не читал статей Протопопова о себе или следовал выработанной уже привычке: на критику в свой адрес не отвечать? Хотя рецензенты писали о нем порою так, будто намеревались убить словом.

Он словно не замечал. Правда, в письме от 24 февраля 1893 года не скрыл своего чувства от журналиста Суворина: «Я не журналист: у меня физическое отвращение к брани, направленной к кому бы то ни было; говорю — физическое, потому что после чтения Протопопова, Жителя, Буренина и прочих судей человечества у меня всегда остается во рту вкус ржавчины, и день мой бывает испорчен. Мне просто больно. <���…> Ведь это не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба. Зачем Скабичевский ругается? Зачем этот тон, точно судят они не о художниках и писателях, а об арестантах. Я не могу и не могу».