Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Чехов получил впоследствии такую медаль. Он не просто состоял счетчиком. Он возглавлял участок, опекал 15 человек («на манер ротного командира»), о которых рассказал по окончании переписи: «Счетчики работали превосходно, педантично до смешного. Зато земские начальники, которым вверена была перепись в уездах, вели себя отвратительно. Они ничего не делали, мало понимали и в самые тяжелые минуты сказывались больными. <���…> и как досадно иметь с ними дело». У счетчиков возникали те же вопросы, с какими столкнулся Чехов: как записывать питомцев Воспитательного дома, занятия малолетних детей, имевших заработок (они работали на фабричках, заводах, вроде тех, что в Судогде, где в 1890 году служил в школе Иван Павлович).

Как раз в дни переписи Суворин спросил мнение Чехова об угрозе чумы. Тот ответил: «Если придет, то едва ли напугает очень, так как и население, и врачи давно уже привыкли к форсированной смертности, благодаря дифтериту, тифам и проч. Ведь и без чумы у нас из 1000 доживает до 5-летнего возраста едва 400, и в деревнях, и в городах на фабриках и задних улицах не найдете ни одной здоровой женщины. Чума будет тем страшна, что она явится через 2–3 месяца после переписи; народ истолкует перепись по-своему и начнет лупить врачей, отравляют-де лишних, чтобы господам больше земли было».

В эти же дни он переслал Ежову письмо Коробова: тот хлопотал о благотворительном обществе при городской больнице и просил дать заметку в московских газетах. Чехов обращался с этой просьбой к Ежову, сотрудничавшему в московской прессе, и сопроводил письмо Коробова своими соображениями: «В городских больницах в Москве лечится, главным образом, голь, которая, выписавшись, заболевает вновь и погибает, так как не имут одежды, достаточно не дырявой, чтобы можно было жить на морозе и в сырости. Ослабленные болезнью дети и выпущенные из больниц дохнут по той же причине. <���…> Богатый москвич тратит сотни и тысячи на то, чтобы из меньшей братии создать побольше проституток, рабов, сифилитиков, алкоголиков — пусть же дает он хотя гривенники для лечения и облегчения порой невыносимых страданий этой обобранной и развращенной им братии».

Зима 1897 года в жизни Чехова — это огромное напряжение физических и душевных сил, сопоставимое, может быть, только с сахалинским трудом. Его проза обрела прозрачную глубину и библейскую интонацию, услышанную Репиным уже в повести «Моя жизнь». В письмах Чехова этой поры нет слов о смерти, нет даже предчувствия беды. Но он будто спешил, искал все новые и новые обязательства. Именно в это время затеял еще одну стройку — новое школьное здание в селе Новоселки. Задумал убедить земство страховать жизнь учителей, а еще написать «на потребу земцам» книгу вроде «Сахалина», очерк о шестидесяти школах Серпуховского уезда с «бытовой, хозяйственной стороны».

8 февраля Чехов рассказывал Суворину: «Опять я строю школу. Была у меня депутация от мужиков, просила, и у меня не хватило мужества отказаться. Земство дает тысячу, мужики собрали 300 р. — и только, а школа обойдется не менее 3 тысяч. Значит, опять мне думать всё лето о деньгах и урывать их то там, то сям. Вообще хлопотлива деревенская жизнь. Ввиду предстоящих расходов уместно будет поставить вопрос: послали ли Вы условие в театральную контору?»

Это означало, что он предполагал отдать на школу гонорар за постановку «Чайки». И свою роль в новом деле он, видимо, специально осветил не так, как было на самом деле. В начале февраля Чехов сам ездил в Новоселки, заранее попросив учителя Н. И. Забавина собрать нескольких мужиков, «поумнее и потолковее», для разговора о стройке. Учитель в эти же дни ездил вместе с новоселковским старостой в деревню Люторецкое. И потом рассказывал Чехову, как шумели мужики и особенно бабы, прежде чем подписали «приговор», то есть дали согласие на участие в стройке.

Судя по всему, Чехова просил о школе Шаховской. Он стал попечителем Новоселковской школы, но средств у князя не было. Он мог обещать только содействие как член Серпуховской земской управы и какую-то денежную лепту. А в дальнейшем, наверно, полагался на лучшие обстоятельства. По отчетам, сдаваемым в управу, Шаховской, конечно, знал, что сделано было Чеховым за два года попечительства над Талежским училищем. Кроме нового образцового здания — это купленные для классной комнаты три шкафа, 24 парты, три вешалки, стенные часы, стол для учителя, картины.

Теперь Чехов надеялся выстроить к лету еще одну образцовую школу. Вместо одноэтажной, деревянной, покрытой соломой и пришедшей с момента открытия в 1869 году в полный упадок. В переписке Чехова, в дневнике «мелиховского летописца» Павла Егоровича появилось имя Николая Ивановича Забавина. Из поповичей, выпускник духовной семинарии, он уже семь лет преподавал в Новоселковской школе. Забавин был иного склада, нежели талежский учитель. Он ввел во всех отделениях пение, рисование, заботился о библиотеке. Очень любил природу, поэтому среди его отчетов о том, как идет стройка, вдруг встречалась поэтичная зарисовка. Иметь с ним дело было легко. Забота о Михайлове (Чехов снабжал его книгами, газетами, дровами, продуктами) теперь распространилась и на новоселковского учителя.

Чеховы помогали многим. Людей, которые часто бывали в доме (священник, псаломщик, фельдшерица 3. В. Чеснокова, ветеринарный врач В. С. Глуховской), оделяли домашними припасами, дарили им то, что они не могли себе позволить по скромности доходов. Для лопасненского почтмейстера, например, выписывали журнал «Нива». Помогали, как могли, притом что прорех в имении было предостаточно. Так, в последний день января Павел Егорович записал: «Сена осталось в риге половина, дай Бог, чтобы хватило до весны. Соломы яровой уже нет. Хворост уже весь пожгли, дров еще не покупали».

Чехов, который болел с середины декабря 1896 года, не отказался от переписи, взвалил на себя новую тяжелую стройку, принимал больных, собирал книжные посылки в Таганрог, ящик за ящиком. При этом писал повесть, правил корректуру сборника своих пьес.

Он признавался в начале 1897 года: «Работы много»; — «Никогда еще у меня не было столько работы, как теперь». Январские письма деловые, будто Чехов писал их накоротке, в редкие минуты не отдыха, а остановок: «Дело в том, что я занят, занят по горло: пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю, а тут еще разные „обчественекие“ дела, перепись in spe [12] В ожидании (лат.). , поездки, пациенты и тьма-тьмущая гостей… Голова кружится! При такой обстановке мудрено писать письма».

Может быть, этим трудом — выше своих сил — Чехов превозмогал и превозмог свое состояние после 17 октября 1896 года? После письма Суворину от 14 декабря («Я теперь покоен, настроение у меня обычное, но всё же я не могу забыть того, что было…») он более не возвращался к провалу «Чайки».