Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Однажды в ноябре Чехов взвесился в осеннем пальто, в шляпе, с палкой. И записал в книжке — «72 кило». В это же время он сфотографировался. На портрете заметно изменившееся выражение глаз. Давно исчезнувшая округлость лица сделала черты строже, тоньше. Сам Чехов признавался, что на самом деле он «далеко не так толст, как вышел на фотографии». Написал А. И. Сувориной, что из-за кровотечения не живет, а прозябает: «И это меня раздражает, я не в духе, и мне всё время кажется, что русские за обедом говорят глупости и пошлости, и я делаю над собою усилие, чтобы не говорить им дерзостей.<���…> Природа здешняя меня не трогает, она мне чужда, но я страстно люблю тепло, люблю культуру… А культура прет здесь из каждого магазинного окошка, из каждого лукошка; от каждой собаки пахнет цивилизацией».

Как всегда, самые серьезные и важные признания Чехов делал в письмах знакомым, а не родным. О кровотечении он не сообщал домой. Слов «если буду жив», как в некоторых письмах, не написал бы сестре, чтобы не пугать ее. Но он не писал родным и о том, что занимало его ум. Письма Марии Павловне — деловые, шутливые, наполненные летучими уроками французского языка, который он осваивал в ежедневном, внимательном чтении газет.

Во Франции разгорался скандал, связанный с делом Дрейфуса. Офицера Генерального штаба, еврея по происхождению, обвинили в 1894 году в шпионаже в пользу Германии, осудили и сослали навечно на Чертов остров близ Французской Гвианы. Не спасли ни заявления обвиняемого, что он невиновен, ни отсутствие серьезных улик, ни ссылки защитника на ошибки и предвзятость следствия. Общественное мнение подогревалось антисемитскими выпадами газет в адрес Дрейфуса. Хотя в кругу сослуживцев он слыл за патриота, одержимого идеей вернуть Эльзас, отторгнутый Германией в 1871 году. Возникло движение в защиту осужденного. Французы чувствовали, что за кулисами этого безжалостного «театра» скрывались преступные действия. Но не пленника Чертова острова, а чиновников военного и судебного ведомств.

Осенью 1897 года в печати назвали имя истинного изменника и автора шпионского донесения — майора французской армии Ф. Эстергази. Одни газеты усилили шовинистическую кампанию. Другие публиковали статьи с требованиями пересмотреть дело. «Новое время» присоединилось к первым. Суворин в своих ноябрьских и декабрьских газетных «письмах» называл Дрейфуса «осужденным предателем». После экивоков насчет необходимого «беспристрастия» он свел все версии к «еврейскому заговору», ужасному «по своим средствам, по своей наглости, по своим приемам». И по результатам, ибо, как иронизировал Суворин, «евреи — молодцы. Они знают толк в деньгах, они крепки своей солидарностью, своей ловкостью, они умеют пролезть всюду, куда христианину и в голову не придет пролезть, и если они хорошо и твердо захотят, то Дрейфус действительно сделается не мессией, конечно, но, может быть, начальником французского генерального штаба… Какая это страшная сила — евреи!»

Чехов не мог пропустить этот пассаж. Еще в 1891 году он сказал Суворину: «Да разве такие слова, как православный, иудей, католик, служат выражением каких-нибудь исключительных личных достоинств, заслуг?» В отношении к человеку он всегда исходил из таких понятий, как порядочность, доброта, правдивость, то есть того, о чем писал когда-то старшим братьям. Но не из принадлежности человека к определенному вероисповеданию, национальности, расе. С самого начала скандала он говорил о своем впечатлении, что Дрейфус невиновен. Правда, пока в письмах Суворину уклонялся от обсуждения дела об измене, как и в других письмах в Россию. Лишь нелестно отзывался о газетах, с которыми объединилось суворинское издание в деле Дрейфуса. И хвалил французский народ, «задающий тон европейской культуре».

Чехов составлял свое мнение по всем доступным ему печатным источникам. Он словно вел собственное расследование, в котором на передний план выходило политическое «закулисье», развращавшее общественную совесть и умалявшее в людях нравственное чувство. Если подобное — ложь, подлог, клевета — позволено министрам, высшим военным чинам, ведущим журналистам, то оно, выходит, разрешено всем?

Когда работа, неотложный большой труд, скрытое размышление занимали время и мысли Чехова, его письма становились подчеркнуто спокойными. Внешнее проявление чувств и внутреннее душевное напряжение, видимо, оказывались обратно пропорциональны. Судя по письмам конца 1897 года, Чехов сосредоточился на обдумывании рассказов, обещанных журналам «Русская мысль» и «Cosmopolis», и на том, как устраивать теперь свою жизнь.

Слова — «если буду жив»; — «умирать я не собираюсь»; — «я махнул рукой на кровь»; — и длительное кровотечение выдавали очевидное. Легочный процесс не замер даже в теплой Ницце, при почти праздной жизни. Так что же делать?

Строить дом в Ялте или здесь, в Ницце? Уезжать за границу только на зиму? Заплатить оставшийся «капитальный» долг банку, чтобы мелиховское имение и угодья целиком принадлежали семье? При любом раскладе требовались большие деньги. Тогда как даже небольшие давались тяжело. Работа обостряла процесс в легких и вызывала кровотечение. О здоровье нечего было и помышлять, лишь бы протянуть на остатках легких. Чехов написал Суворину перед Новым годом: «Что же касается моего здоровья, то болезнь моя идет crescendo и уже, очевидно, неизлечима…» И свел на шутку, мол, говорит о «лени».

Может быть, поэтому на картину, изображенную Соболевским в письмах Чехову по возвращении в Москву как существование в аду, он ответил скрытой иронией. Василий Михайлович жаловался: «Стон пьяных голосов на улицах, непроходимая тьма и скука в домах, болезненное чувство беспричинного страха за свое существование <���…> тоска, тоска и тоска, гнетущая не только больных и алкоголиков, но решительно всех мыслящих русских людей, — вот наша обстановка повседневная, беспросветная, нисколько мною не преувеличиваемая. <���…> Солнце пропало в России, где в сущности люди живут по необходимости: только потому, что нас, славян, никуда больше не пустят. <���…> Мы здесь живем по-прежнему, сидим и ждем чего-то. А чего ждать? Все так и будет, как с Вашей учительницей: поехала в город — вернулась <���…> и больше ничего мы не увидим».

Может быть, Соболевский искал у Чехова утешения? Или непроизвольно настраивался на интонацию последних рассказов Чехова и тем самым располагал его к доверительным дружеским беседам. К тем российским бесплодным проникновенно-«вольнодумным» разговорам, которые любили в некоторых московских редакциях и гостиных.

Упоминая в ответных письмах газету «Русские ведомости», благополучно редактируемую Соболевским, желая здоровья всем домашним своего корреспондента, Чехов словно говорил пятидесятилетнему человеку, счастливому в браке, в детях, успешному в своем деле, не бедному, не страдающему, к счастью, неизлечимыми недугами, что грешно впадать в такую красочную меланхолию: «Вы такими мрачными красками изобразили Москву с ее погодой, юбилеями, похоронами; я не могу ответить Вам тем же, так [как] у нас в Ницце юбилеев нет <���…> все живы и погода изумительная, райская»; — «Не приедете ли Вы? Поехали бы вместе в Монте-Карло, в Корсику, в Алжир. Подумайте-ка!»; — «Когда приедете? Quatre premier [15] Первая четверть, одно из делений колеса рулетки (фр.). и устрицы ждут Вас»; — «Будьте здоровы и благополучны. Не забывайте пребывающего в одиночестве и скучающего А. Чехова ».