Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

Но что делать с родителями в случае продажи имения? Опять снимать большую квартиру или покупать дом в Москве? Вернется то, от чего бежали шесть лет назад: большие расходы, домашние ссоры, ропот матери, «благомыслие» отца. И все это придется слушать каждый день. Да и жалко было лишать стариков обретенного покоя, особенно отца. Павел Егорович «смотрел» за хозяйством, жил событиями мелиховских буден. В первые дни октября он записывал в своем дневнике: «Обедню стоял в Васькине. <���…> Снег срывается. <���…> Метель». Последняя запись внесена 8 октября. На другой день Павел Егорович наблюдал за работником, укладывавшим в телегу ящики с книгами (очередная посылка Чехова в Таганрог). Ему показалось, что уложено небрежно, надо переделать, «как положено» — и сам поднял тяжелый груз. Он давно страдал грыжей.

От рывка произошло ущемление. Послали за доктором, в Угрюмово. Тот посоветовал немедленно ехать в больницу, делать операцию. Павел Егорович, всегда паниковавший в такие минуты, лишь кричал от боли и противился. Отчего и вовсе нерешительная Евгения Яковлевна потеряла голову. Они оба ждали дочь, но в эту пятницу она, как нарочно, не приехала. К вечеру доктор Григорьев настоял, и больного повезли в Москву. Там, в клинике, поздно ночью, сделали первую операцию. Через день — вторую. 12 октября Павел Егорович скончался. Похоронили его на Новодевичьем кладбище, у монастырских стен.

Чехов узнал о случившемся 13 октября. Домашние опасались, что он тут же выедет в Москву, где в эти дни похолодало, и не сразу сообщили ему о несчастье. Узнав о семейном горе, Чехов послал телеграмму: «Отцу царство небесное вечный покой грустно глубоко жаль пишите подробности здоров совершенно не беспокойтесь берегите мать Антон ».

Подробности оказались тяжелыми. Иван рассказал о своем настроении и скрыл детали. Михаил упирал в письме на то, что он и только он «заведовал» похоронами, расписал поведение старшего брата, его «пьяную харю», нелепый фотографический аппарат. Сам Александр записал в своем дневнике: «Я почувствовал себя здесь совершенно ненужным и лишним. <���…> Никто из родных по поводу моего отъезда не протестовал… <���…> Иван проводил меня на вокзал, и мы распрощались. Отца похоронили без меня».

14 октября Чехов написал сестре: «Вся Ялта знала о смерти отца, а я не получал никаких известий <���…> грустная новость, совершенно неожиданная, опечалила и потрясла меня глубоко. Жаль отца, жаль всех вас; сознание, что вам всем приходится переживать в Москве такую передрягу в то время, как я живу в Ялте, в покое, — это сознание не покидает и угнетает меня всё время».

Спустя три месяца Чехов рассказал об отце одному из давних знакомых: «Последние годы своей жизни он прожил у меня в имении; старость у него была хорошая».

Чехов сразу понял: «Мне кажется, что после смерти отца в Мелихове будет уже не то житье, точно с дневником его прекратилось и течение мелиховской жизни». Он тут же предложил сестре и матери поселиться навсегда в Ялте, хотя несколькими днями ранее говорил: «<���…> мы, т. е. вся наша семья, имеем уже непобедимое тяготение к северу». Еще 9 октября он планировал, что купит Кучукой для летнего отдыха братьев и сестры, а себе построит маленький домик в Ялте. 14 октября уже говорил: «<���…> мы поселились бы здесь навсегда». Что повлияло на такое скорое решение? Кто «мы»?

Может быть, ему тяжело было возвращаться и подолгу жить в Мелихове, где всё напоминало бы о случившемся и всё отравляло чувство вины. Чехов полагал, что будь он дома, то спас бы отца.

В состоянии беды, катастрофы, сильного душевного напряжения Чехов принимал быстрые решения. Казалось, что вдруг, странно , а на самом деле словно подчинялся своему «пророческому чувству». Смерть отца, собственная неизлечимая болезнь, вынужденное скитальчество — всё предопределяло важную, решающую перемену. Об устройстве «нового гнезда». На юге, в Ялте, в большом удобном доме, вместе с матерью. Климат вроде бы подходил. Однако поселиться, может быть, не в самом городе, а на отшибе. Чтобы меньше досаждали нежданные гости и незнакомые визитеры. Но главное условие — вид на море и горы. И дом строить с хорошими печами, теплый, без сквозняков, так как зимой в Ялте, по словам горожан, жесточайшие ветры.

Чехов принял предложение Суворина, сделанное еще до печального события, об авансе в пять или десять тысяч рублей на льготных условиях. Но попросил только пять. С тем, чтобы вычитали из доходов за продажу его книг. И не более одной тысячи в год. Говорил: «А то мне придется круто». Он рассчитывал на реализацию уже напечатанных сборников и первых томов собрания своих сочинений, затеваемого Сувориным.

Уже 20 октября 1898 года он сообщил в Москву, что нашел участок с садом, виноградником, «своей водой». Написал очень коротко. Ни словом не обмолвился, что рядом татарское кладбище, что земля твердая, как камень, а виноградник старый. Словно это не важно.

Мелиховские годы открыли в Чехове свойство, видимо, связанное с его характером, с самой его личностью. Он любил чертить планы, воображая будущую постройку (будь то дом, школа, флигель, колокольня), размечать сад, аллеи. Особенно если всё с нуля, там, где до того ничего не было. Осенью 1898 года он уже представлял себе ялтинский дом: никаких служб, небольшой огород, сад, цветник. Жилище одинокого мужчины и его матери преклонного возраста. Переезд сестры глухо подразумевался: если она сама захочет, в плане постройки ей отводилась своя комната. Но это был уже не семейный дом, ибо семьи Чеховых более не существовало.

Пять тысяч, полученные от Суворина, предназначались на покупку именьица и участка для дома в Аутке. Где взять средства на строительство дома и на возросшие текущие расходы, на оплату московской квартиры Марии Павловны? Содержание матери и сестры, обеспечение им достатка и покоя оставались, как и прежде, сыновним долгом и братской заботой Чехова. Денежный вопрос опять превращался в главный.

Брать у Суворина еще под собрание сочинений? Под то, что он в шутку называл своей «движимостью»? Однако продолжалась старая история. Типография «Нового времени» нарушала ею же поставленные сроки. Один сваливал вину на другого. Для самооправдания или жалея Чехова, типографские служащие говорили ему, что он «хлопнет» себя по карману этим изданием, то есть прогорит. И вообще, лучше печатать старые сборники очередными изданиями. Или выпускать первые тома собрания сочинений тиражом в десять тысяч, а не в тысячу, как сборники. И не по рублю за экземпляр, а дороже.

Чехову открыли глаза и на то, что его книги допечатывали и контрабандой выбрасывали на книжный рынок, ничего не платя автору. Пользуясь беспорядками и бесконтрольностью, книги просто воровали из типографии и продавали — и все равно их не хватало. Чехов в шутку написал Суворину, как раз осенью 1898 года, что боится ялтинских дам. Они готовы побить его зонтиками, потому что недовольны. Книги не успевали выписывать, они тут же раскупались. Об этом Чехову сообщали из многих других мест. Это огорчало его.