Алевтина Кузичева - Чехов. Жизнь «отдельного человека»

— Антоша, если ты желаешь быть здоров…»

Чехов выздоровел. Но не тогда ли пробудился в нем наследственный недуг?

Таганрогская юность вспоминалась Чехову еще меньше, чем детство и отрочество. Словно он боялся возвращаться к ней, к тому, что началось с отъездом двух старших братьев в Москву. В 1875 году Александр поступил в университет, на физико-математический факультет. Николай — в Училище живописи, ваяния и зодчества.

Если до того Павел Егорович охотно учил детей, как следует экономить и расходовать с умом деньги, то теперь он, один или вдвоем с женой, решал главный вопрос: где достать средства, у кого взять взаймы, как вывернуться из денежной петли? Кредит за дом, долги по векселям, помощь Александру и Николаю, плата за обучение в гимназии Антона, Ивана, Марии, Михаила, ежедневные расходы, а торговля почти на нуле и в кармане, по его выражению, «чахотка».

Евгения Яковлевна божилась в письмах Александру и Николаю, что послать им нечего: «Антоша и Ванька целую неделю сидели дома, плату требуют, а у нас нет денег. Вчера 9 октября ходил Павел Е<���горович> просил директора, Ваню уважили от платы, а Антон и теперь дома, а за него надо платить и за Машу, всего 42 рубля, вот и не горюй…» Деньги наскребали, высылали в Москву, туда же шли посылки с бельем, одеждой. Оттуда Александр писал родителям — и отдельно брату Антону: «Скажи папаше, что уже давно ему пора подумать о пальто для Коли. Денег у нас нет. <���…> Сам Николай о себе не подумает. Надо все делать за него, а ему все некогда, ты видишь, ему даже тебе написать некогда. Дан был месяц на рисунок, завтра экзамен, а он его два раза начинал и еще не кончил. <���…> Ходит в училище по колена в снегу в рваных сапогах <���…> а в Таганроге только скучают за ним, а об его положении не подумают. Все хорошо знают, что он о себе подумать не может».

Система воспитания Павла Егоровича тоже терпела крах. Прежде он единолично распоряжался в доме всем и всеми. У него в руках были домашняя власть, деньги и карающие средства. Он предписывал детям, как им жить, не вникая в их желания, в особенности характеров. Но Александр еще в Таганроге уходил из-под власти отца и не разделял его пафоса долженствования. Чем больше ему твердили в родном доме о долге (перед родителями, перед братьями и сестрой), тем меньше он готов был исполнять его. Чем чаще слышал от отца — «дети должны», — тем реже соглашался с тем, что он кому-то и что-то должен. Он был, судя по письмам, по его позднейшему дневнику, из тех натур, на которые действовали просьбы, а не приказания. Павел Егорович только требовал, распоряжался, повелевал, обрекая себя на вечный конфликт со старшим сыном. Их взаимная неприязнь могла замереть на краткий срок, стихнуть, но затем вспыхивала с еще большей силой.

Во взаимных обвинениях выгорали, выцветали слова о чувстве долга. Правда, оба, Павел Егорович и Александр, ударились в мечты, что нынешний студент-математик станет университетским профессором. Они тешили себя, но разным. Сын — иллюзией известности как неким вознаграждением за обиды и унижения, пережитые в детстве и отрочестве. Отец не скрывал естественного расчета: первенец будет оплотом семьи, главным помощником остальным детям, кормильцем родителей.

Однако в первых же письмах Александра домой появились шутливые и серьезные оговорки относительно такой роли и такой чести: «Его благородию Антону Павловичу, как старшему из детей в доме, поклонитесь…»; — «Советую вам взять Николая в Таганрог. Он подлец ничего не делает. <���…> Лучше уж пришлите Антона, тот человек работящий и с головой, сам себе уроки найдет»; — «Спасибо большое Антону. Его письма услаждают нас». Александр будто не чувствовал себя старшим, а может, и не хотел быть им в глазах родных. Это первенство, со всеми обязанностями и последствиями, он будто исподволь отдавал брату Антону. Для него даже Николай был обузой.

Павел Егорович едва ли когда рассчитывал на Николая. Дуэты у них получались изредка в домашнем музицировании. Во всем остальном они расходились, не совпадали. Отец не одобрял выбор сына, но согласился. Однако настаивал на Академии художеств в Петербурге: там строгие преподаватели, там нет ежегодной платы. Но в столице Николай был бы совсем один, пришлось бы искать уроки. Он отдавал отчет: жалость матери и снисходительность отца к нему не беспредельны, даже при благополучном течении дел. А в Москве все-таки брат Александр.

Письма Николая домой осенью 1875 года — ответное эхо на послания родителей. Таково, вероятно, было свойство его личности, в которой не ощущалось стержня, но чувствовалось, как легко он настраивался на другого человека. Одни письма, адресованные отцу и матери, казались обращенными только к Евгении Яковлевне: «Вразумите, что мне делать, ведь я ума не приложу, чрез это нездоровится»; — «У меня голова ходором ходит»; — «Я даже заболел от мнений». Почти теми же словами мать писала сыновьям в Москву: «Я так слаба стала от заботы, что едва хожу, если бы здоровье, хоть бы заработала что-ни-будь, да не могу, вчера весь день лежала»; — «Я, как маленькая, в бреду»; — «У меня очень работы много, уморилась, а тут еще морозы такие небывалые в нашей стороне, я руки пообмораживала <���…> я очень нескладно и дурно пишу <���…> я так обестолковела от забот, не могу лучше».

Другие письма Николая будто подразумевали одного Павла Егоровича: «Я знаю и убежден, что теперь только начинается наша самостоятельная жизнь, вне родительского дома, самостоятельная!» — «Нужно держать ухо востро! <���…> Здесь не скажешь „некогда“, а давай сейчас все, что надо. Забудешь, кто напомнит? <���…> Все еще испытаю и буду тертый калач». Такая податливость натуры была не опасна, пока Николай находился в семье, но в Москве всё стало зависеть от окружения. Покладистость, мягкость оборачивались зависимостью от того, кто рядом. Родители это чувствовали, но недооценивали последствий. Им мнилось, что он по-прежнему, как в Таганроге, послушен наказам отца и внемлет увещеваниям матери. Однако не возлагали надежд на второго сына как на будущего кормильца. Мать написала той осенью Александру о Николае: «Жаль его, он малодушный».

Но пока еще Павел Егорович рассчитывал на себя, изживал последние иллюзии, что его коммерческая и общественная репутация держится, что кредиторы не подадут векселя к взысканию, что всё обойдется. В редкие минуты мечтательного забвения он благодушествовал, как, например, в сентябрьском письме Александру: «Мы видели, что дети все у нас понятливы в науках, есть толк и способность, вот после вас, Антоша хорош на литературу, Ваня на ремесло, Маша на музыку весьма понятлива, я прихожу в восторг, как она стала скоро ноты разбирать, умиляются ее игрою. <���…> Миша, вы его не узнаете, острый мальчик, получает 4 и 5-ть».