Татьяна Бобровникова - Цицерон

В середине февраля на Луперкалиях Антоний неожиданно предложил Цезарю корону. Брут был поражен этой сценой. Он стоял на площади в тяжелом раздумье, вдруг к нему стремительно подошел Кассий. Они были в ссоре с того дня, когда Цезарь так несправедливо отдал городскую претуру Бруту. И вот сейчас Кассий обнял Брута и попросил его больше не сердиться. Он добавил, что хочет поговорить с ним об очень важных вещах. Он рассказал, что скоро будет заседание сената, где Цезарю хотят разрешить именоваться царем и носить корону на суше и на море за пределами Италии.

— Что мы будем делать в сенате, если льстецы Цезаря внесут предложение объявить его царем? — спросил он в заключение.

На это Брут ответил, что вовсе не пойдет в сенат. Кассий снова спросил его:

— Что мы сделаем, Брут, если нас туда позовут как преторов?

— Тогда, — сказал Брут, — моим долгом будет нарушить молчание и, защищая свободу, умереть за нее.

Воодушевленный этими словами, Кассий воскликнул:

— Но кто же из римлян останется равнодушным свидетелем твоей гибели? Разве ты не знаешь своей силы, Брут? Или ты думаешь, что судейское твое возвышение засыпают письмами ткачи и лавочники, а не первые люди Рима, которые от остальных преторов требуют раздач, зрелищ, гладиаторов, от тебя же… низвержения тирании, а сами готовы ради тебя на любую жертву, любую муку, если только и Брут покажет себя таким, каким они желают его видеть?

С этими словами он вновь порывисто обнял друга и быстро удалился, оставив Брута в полной растерянности стоять посреди площади (Plut. Brut., 10; Арр. B.C., II, 113). Через несколько часов Брут вступил в заговор.

Казалось, весь Рим набит сухим хворостом и соломой, а согласие Брута было той искрой, которая заставила этот хворост вспыхнуть. Вскоре после рокового разговора с Кассием Брут отправился навестить одного больного друга, думая осторожно намекнуть ему о тайном обществе. Когда он вошел, хозяин пластом лежал на постели.

— Ах, Лигарий, — с досадой сказал Брут, — как же некстати ты захворал!

Больной тут же приподнялся на своем одре.

— Нет, Брут, если только ты решился на дело, достойное тебя, я совершенно здоров! — ответил он (Plut. Brut., 11).

Каждый день теперь Брут вербовал все новых сторонников. Но однажды он заговорил о заговоре с Фавонием, страстным поклонником и учеником Катона. Он не сомневался, что этот пылкий республиканец тут же вступит в их общество. Но, к удивлению его, Фавоний отвечал, что диктатура и попрание законов ему, конечно, не нравятся, но гражданская война еще ужаснее диктатуры. Увы! Брут не обратил внимания на эти пророческие слова.

А между тем Кассий, в восторге от того что наконец-то заполучил Брута, совершил один совсем уж безумный поступок. Он предложил участвовать в заговоре Дециму Бруту Альбину [128]. Децим был довереннейшим офицером Цезаря, его любимцем, о котором тот с нежностью пишет в своих «Записках». Несколько месяцев назад, когда Цезарь с триумфом возвращался из Испании, Децим сидел рядом с ним на золоченой колеснице. И вот этому-то человеку в порыве откровенности Кассий вдруг сказал о заговоре. Сказал и сам ужаснулся. А Децим и не подумал его успокоить. Он холодно ответил, что о решении своем известит завтра. Можно себе представить, что Кассий провел эту ночь как на раскаленной сковородке. Наутро он полетел к Дециму узнать свою судьбу. Децим спросил, в заговоре ли Брут. «В заговоре», — отвечал Кассий. Тогда Децим объявил, что и он с ними. И тут открылись странные и страшные вещи.

Оказывается, Цезарь был обречен. Его убили бы, даже если бы никакого Брута и Кассия никогда не было на свете! Его ближайшие офицеры давно уже составили против него заговор. Оказывается, в тот самый день, когда Цезарь, разбив последних врагов, веселый и счастливый возвращался из Испании, ехавшие рядом с ним офицеры тихо договаривались о дне и часе убийства! Когда потом вскрыли завещание диктатора, то прочли там, что «многие убийцы были названы им в числе опекунов своего сына, буде таковой родится». А Децим помянут был одним из первых как ближайший друг (Suet. Iul, 83). Какая ужасная слепота! И теперь вслед за Децимом все эти офицеры вступили в заговор Брута.

События развивались стремительно. 15 февраля был праздник Луперкалий, когда Антоний предлагал корону Цезарю. А 15 марта Цезарь должен был быть убит. Вот почему, «хотя не было ни совместной присяги, ни торжественного обмена клятвами над закланной жертвой, все хранили такое нерушимое молчание, настолько глубоко скрыли в душе тайну», что никто в Риме не подозревал об их замыслах. И все же один посторонний человек проник в их тайну. То была жена Брута.

Я уже упоминала о том, что Брут был женат на дочери Аппия Клавдия. То не был брак по любви. Для Брута очень выгодно было породниться с такой богатой, знатной семьей с огромными связями. Тут, вероятно, постаралась ловкая Сервилия. Сам же Брут давно втайне любил свою кузину, дочь Катона Порцию. Но Порция была замужем за Бибулом, тем самым горячим коллегой Цезаря, который поражал весь Рим своими замечательными эдиктами. И Брут мирился со своей богатой и влиятельной женой. Но после войны он снова увидел Порцию. Она потеряла все. Отец и муж погибли. Она осталась одна без всяких средств к жизни, без близких, с ребенком на руках. Все былое проснулось в душе Брута. Он предложил кузине руку и сердце и начал развод с женой. Но тут на него, как буря, налетела Сервилия. Она кричала, что не допустит союза с нищей опальной семьей, это будет конец карьеры Брута, это замарает его в глазах диктатора! Была у нее и еще одна тайная причина так яростно противиться этому браку. Она знала, что, если Порция войдет в дом ее сына, это будет конец ее влиянию на него. В доме Брута начались непрерывные скандалы. Брут по своему обыкновению долго тянул и колебался. Но наконец любовь победила. Наверно, первый раз в жизни он ослушался матери (45 год).

Внешне Порция была хрупкой красавицей, но под этой хрупкой оболочкой жил неукротимый дух Катона. У нее были железная воля и огненный темперамент. Когда после гибели Цезаря они с Брутом прощались — встретиться им было не суждено, — они вспоминали прекрасные строфы Гомера о прощании Гектора с Андромахой. Оба плакали. Вдруг Брут улыбнулся сквозь слезы и сказал:

«— А вот мне нельзя сказать Порции то же, что говорит Андромахе Гектор:

Но возвращайся домой и займися своими делами, —

Пряжей, тканьем…

………Война же — забота мужчины

Лишь по природной слабости тела уступает она мужчинам в доблестных деяниях, но помыслами своими отстаивает отечество в первых рядах бойцов» (Plut. Brut., 23).

Когда же Порция поняла, что Республика обречена, она решила убить себя. Но ее стерегли неусыпно. И вот, дождавшись, что ее оставили одну на несколько секунд, она стремительно выхватила из очага пылающий уголь, проглотила его, сжала зубы и умерла. Уже из этого видно, что она была достойной дочерью Катона.