Татьяна Бобровникова - Цицерон

«Я всегда смотрел на важнейшие проблемы Республики так же, как ты, Брут. Но иной раз (правда, далеко не всегда) мой образ действий был, пожалуй, более решителен. Ты знаешь, что я всегда хотел, чтобы Республика освободилась не только от царя, но и от царской власти… В последнее время ты делал все ради мира, но достичь его одними словами невозможно. Я же всеми силами добивался свободы, а она немыслима без мира, самого же мира нам не найти без войны и оружия… Сейчас дошло до того, что, если бы некий бог не внушил благих мыслей Цезарю Октавиану [130], мы оказались бы во власти пропащего человека, мерзавца Антония — ты сам видишь, как отчаянно мы с ним боремся. Всего этого не было бы, если бы тогда ему не сохранили жизнь… Теперь ты должен осознать, какая идет война. Я понимаю, что ты наслаждаешься собственной гуманностью… это, конечно, прекрасно, но для великодушия есть место при других обстоятельствах и в другое время. О чем идет сейчас речь, Брут? Шайка бродяг угрожает самим храмам бессмертных богов и война решит — быть нам или не быть. Кого мы щадим? Что мы делаем? Мы заботимся о людях, которые, если победят, не оставят от нас ни следа… Люди надеются, что ты будешь далек как от слабости, так и от жестокости. Здесь очень легко найти средний путь — суровым надо быть с вожаками, мягкими — с солдатами» [131] (Ad Brut., II, 7).

Не один Цицерон был изумлен странным поведением Брута. Многие, по его словам, были в тяжелом недоумении и просили узнать у самого Брута, что все это значит. А в конце весны 43 года Бруту пришла страшная весть — Порция покончила с собой, проглотив горящий уголь. Чем объяснить ее самоубийство? Республиканцы еще не были сокрушены. Решительная битва при Филиппах произойдет через год. Рим еще не был взят. Невольно напрашивается вывод — Порция разочаровалась не только в успехе республиканцев. Она разочаровалась в Бруте и не могла этого пережить.

Положение Рима становилось все страшнее. К нему приближались войска. Цицерон заклинал Брута прийти на выручку городу. «Мы стали игрушкой своеволия солдат и наглости вождей. Каждый требует столько власти в государстве, сколько у него сил. Ни разум, ни умеренность, ни закон, ни обычай, ни долг, ни мнение граждан, ни стыд перед потомством уже не имеют никакой цены… Поэтому заклинаю тебя, лети сюда к нам и спаси Республику, которую ты освободил… Надежда на свободу только в ставках вашего лагеря… Как мне хотелось бы, чтобы тучи рассеялись. Если же этого не случится… я буду скорбеть только о Республике, которая должна быть бессмертной. А мне самому уже так немного осталось жить» (Ad Brut., I, 10).

Но Брут не пришел. Пока он тратил время на осаду восточных городов, цезарианцы объединились и захватили Рим. Город был потоплен в крови. Тысячи людей погибли. Понял ли Брут свою вину? Осознал ли, что он, провозгласив мир, бросил Рим в пучину войн и, пожалев нескольких негодяев, обрек на смерть столько невинных, беспомощных людей? Нет. Брут так ничего и не понял. Как многие идеалисты, он обвинил во всем порочность человеческой природы. Узнав обо всем, что произошло, он воскликнул, что «сильнее, чем скорбь и сострадание, его сокрушает стыд» за римлян, ибо «они сами больше, чем тираны, виновны в том, что влачат рабскую долю» (Plut. Brut., 28 ). Вот как описывает его самоубийство Плутарх: «Храня вид безмятежный, даже радостный, он простился со всеми по очереди и сказал, что… он счастливее своих победителей… он оставляет по себе славу высокой моральной доблести» (Plut. Brut, 52). Увы! Так мог сказать Сократ, учивший сограждан добродетели и казненный ими, но не Брут, виновник их бед, пусть и безвинный.

Так кончил жизнь Брут. Но вернемся к Цицерону. Как случилось, что он стал посылать армии в бой? Как стал он главой Республики?

Цицерон тщетно призывал Брута к решительным действиям. Когда же тот захотел уехать, старый оратор не стал его удерживать. Он боялся, что Брут может пасть жертвой Антония. Сам Цицерон чувствовал, что надвигается страшное время. Он был уже стар. Он пережил две гражданские войны и три диктатуры. Сражаться он не мог. Он так устал и был так измучен! И вот он задумал провести последние дни в Греции, стране своей юности. Но он все колебался и никак не мог решиться уехать. В тоске бродил он по берегу моря. Дули противные ветры и не пускали его. И ему чудилось, что они, словно живые существа, удерживают его и просят: «Не уезжай!» (Fam., XII, 25, 3). И вот тут на пустынном морском берегу 17 августа 44 года встретился он с Брутом, который готовился взойти на корабль. То было печальное зрелище, говорит Цицерон. Брут был совсем один, унылый и печальный. Казалось, что не только люди, но берега и волны его оплакивают. Узнав, что Цицерон тоже задумал уехать, Брут был поражен. Он стал горячо доказывать, что оратор не должен покидать родину. Его долг немедленно вернуться и пробудить своими речами патриотизм римлян. Сделать это может один Цицерон. В письме к Атгику он даже горько жалуется на Цицерона, который малодушно решил бежать. Не он ли говорил, что сладка смерть за отчизну! И оратор решил вернуться. А Брут поехал в Грецию один.

Я думаю, однако, что Цицерон все равно не уехал бы. Не уехал, даже если бы не было ни встречи с Брутом, ни ветров. В страшные для Рима дни — когда создался Первый триумвират, когда готовилась гражданская война, — Цицерон всегда начинал с того, что объявлял, что уедет. Он говорил об этом так долго и настойчиво, что ученые Нового времени в праведном негодовании называют его жалким трусом, а в доказательство приводят его собственные слова. Но они как-то не замечают, что в решительный момент он всегда остается и идет навстречу буре. В первый раз он поплатился изгнанием и разрушением дома, во второй — полным разорением. Теперь настало время отдать жизнь. И Цицерон знал это. Объясняя Аттику, почему он возвращается, он говорит: «Человеку моих лет не следует отходить далеко от могилы» (Att, XVI, 1, 7). И они простились: Брут отправился в Грецию, Цицерон — к могиле.

Был последний день месяца августа, когда Цицерон подъехал к воротам Рима. Его всегда встречали с восторгом, всегда к нему выходили толпы народа. Но сегодня это было нечто особенное. На много миль по обеим сторонам дороги стояли тесными рядами люди. Их было столько, что приветствия заняли целый день (Plut Cic., 43). То, что услышал он в этот знойный день, его поразило. Гнетущий страх навис над городом. Всё трепетало перед Антонием. В сенат он входил с бандой вооруженных головорезов. Солдаты оцепляли здание. Повсюду были его шпионы. Через несколько дней оратор написал другу, что в Риме все подавлено оружием. Нет ни законов, ни судов, ни намека на гражданские права (Fam., X, 1, 1). На следующий день, 1 сентября, Антоний велел созвать сенат, чтобы воздать божеские почести убитому Цезарю.