Ирина Бразуль - Демьян Бедный

Даже нежность его грубовата. Но бывали времена, когда шутки Демьяна именно этим свойством вызывали разрядку, помогали преодолеть грусть, озабоченность. Так было однажды еще в «пшенный» период столовой Совнаркома. Вошел основатель Итальянской компартии Антонио Грамши. Больной, истощенный, он поразил своей худобой всех, тоже истощенных, совнаркомовцев. Демьян увидел тревогу на лицах друзей и моментально «сработал»: «Бедняжка Грамши, три дня не жрамши!» Ничего, мол, пообедает день-другой кряду — и все в порядке…

Не ахти какой экспромт, и говорить бы о нем не стоило, если бы буквально не дорога была бы подобная «ложка к обеду». Грамши объяснили суть. Он расхохотался, и весь обед прошел на редкость оживленно.

Зато когда Демьян Бедный выступал публично, обращался к людям не по-домашнему, а внутренне мобилизованным, не изменяя, однако, привычке шутить — это были искрометные, неповторимые речи. Особенно хороши они были именно в тяжелую пору, когда надо было поддержать, поднять настроение, сблизиться на короткую ногу с массой за каких-нибудь полчаса.

Стенограммы тогда не велись. И сохранился лишь один-единственный рассказ самого Демьяна Бедного о его собственном выступлении, написанный лишь потому, что оно было связано с Лениным:

«…Под новый — 1920 год — я выступал на праздничном собрании в Бауманском районе. Речь моя была о Ленине, выступавшем передо мной и уехавшем в Рогожско-Симоновский район. Характеристика Ленина была построена мною празднично, весело, юмористически, с легким — любовным, восторженным, правда, — но все же шаржированием «хитрющего старика».

Аудитория покатывалась со смеху. Возможно, она приметила то, чего я не приметил, а именно: что Ильич еще не уехал, стоит, набросив на плечи пальто, у выхода, слушает, как я его расписываю, и тоже покатывается со смеху. Велико было мое смущение, когда я, выходя из бурно рукоплескавшего собрания, напоролся на смеющегося Ильича. Но еще больше было мое удивление, когда Ильич, расхвалив невероятно мою речь, предложил немедленно при нем повторить ее в Рогожско-Симоновском районе, куда мы вместе поехали — с неизменной спутницей, сестрой Ильича, Марьей Ильиничной».

Как не поблагодарить Демьяна Бедного за эту страницу, какой не сыщешь больше нигде!

Здоровый ли, больной ли, Демьян работает едва ли не пуще прежнего. Один из неумеренных поклонников его таланта подсчитал, что за десять месяцев 1928–1929 годов создано двести пятьдесят фельетонов. Подсчитал — и пришел в восторг. Не задумался — не слишком ли много? Все ли «в точку»?

Над этим мог бы задуматься любой другой поэт, только не Демьян Бедный. «На ниве черной пахарь скромный», газетчик, агитатор озабочен больше тем, чтобы всюду поспеть, чем своим писательским совершенствованием.

Давным-давно исчезли из газет рубрики «На бескровном фронте». А Демьян все дерется, рубит, пропалывает, метет, сварливо прибирается в большом доме, что называл «всероссийской мусорной избой». Когда-то найдя своего читателя, поэт хорошо знал, что адресуется к людям, в огромном большинстве не умевшим читать (четыре пятых России были неграмотны). Теперь выросли и грамотность и читатель. Помнит ли об этом Демьян?

Вслед за боевой песней, которой поэт блеснул осенью 1929 года, он выступает с фельетоном против пьянства «Долбанем!». Для того чтобы заклеймить пьющих, понадобились тысячи строк, обильное введение цитат из газет, летописей, даже таких источников, как записки путешественника Олеария и «Гамбургской драматургии» Лессинга. Ополчаясь против «самой запьянцовской в мире нации», как аттестовал русских Олеарий, поэт словно позабыл о своих старых приемах, молниеносных ударах, когда достигал побед двумя строками, написанными «с сердцем, с перцем, метко, едко…». Каких-нибудь шесть лет назад Демьян пристыдил предающихся другому пороку: «Матерщина — не кирка, ею камня не расколешь!» Две строки превратились в пословицу. Теперь же ему потребовались десятки страниц. Эффект оказался обратно пропорционален количеству строк. Они не попали «в точку».

Когда-то Демьян первый ввел новаторский прием использования газетных цитат, который крепко связал его с интересами текущего дня. Короткий эпиграф о массовых отравлениях на свинцовобелильных фабриках и расстреле демонстрации предварял четыре строки. «И там и тут» — о расправе и отраве. Так же были связаны с газетными сообщениями знаменитые «корнилится и керится» и несчетное количество других крылатых стихотворений, строчек.

Но вот соединительная ткань разрослась, уплотнилась. Юмор где-то начал вытесняться раздражением. То, что было находкой, стало привычкой. Таким вышел фельетон «Долбанем!».

Что это? Усталость таланта, результат многолетней изнуряющей погони за обязательным вмешательством в каждый вопрос каждого дня?

Но о таланте он никогда и разговаривать не желал: «Заявляю раз и навсегда: я весь — производное прилежания и труда»; а обязательное вмешательство было целью его жизни.

Заметил ли кто-нибудь, что не все идет ладно у поэта? Да. Появились сигналы. Вот ответ на читательское письмо:

Поэт серьезно объяснялся с читателями, но их письмо не могло послужить значительным толчком к пересмотру позиций человека, чьи творческие приемы уже очень прочно сформировались. Внимание всегда направлено к тому, что делается вокруг: меньше всего — на себя.

Сказалось и то, что Демьян уже не так много ездил, не столько бывал на «местах», где черпал раньше свежие силы, наблюдения. На беду один из выездов уже нового, 1930 года вместо обычной зарядки совершенно выбил поэта из колеи.

6 января Демьян, бросив на полстроке фельетон, по просьбе рабочих поехал в Вятку. Раз зовут — значит, нужно посмотреть, обсудить, что у них ладно, что неладно, помочь.

Неладного оказалось много. Демьян заговорил об этом сразу же.

Сперва прямо на дороге:

— Дороги у вас ужасные. Вы же были губернским центром. Как же держали связь с уездами?

Потом на улице:

— Пьяных много. Я столько не видел нигде…