Ирина Бразуль - Демьян Бедный

Наконец, в клубе:

— Клуб имени Демьяна Бедного, а полно хулиганов и пьяниц. Что же будут говорить: «Демьянка-пьянка»?

Но больше всего Демьяна Бедного поразили условия труда на кожевенных заводах.

— Что же у вас тут делается? Грязь, вонь… Все вручную. До революции за такие порядки рабочие вывезли бы мастера на тачке за ворота!

В окружкоме сразу же не понравились такие тексты Демьяна. А он продолжал то же самое на рабочих митингах и других встречах. Когда собрался уезжать, на просьбу еще задержаться ответил, что ему странно поведение вятичей. «Пришел ли кто-нибудь сказать: «Посмотрите на наши достижения»? Нет, никто не пришел. Ведь могли бы использовать меня. Придите, покажите мне хорошее — и я прогремлю о вас на всю Россию. Ведь мы — одно целое. Мы служим друг другу, общему делу… Зарядите меня хорошо, и я расскажу сотням тысяч о ваших достижениях. Вы просите меня остаться: покажись народу. Что я буду показывать себя, коли вы мне ничего не показываете? Выходит, пустое место на пустом месте».

…Это «пустое место» особенно задело руководство. Окружкомовцы, с самого начала уклонившись от встречи с таким бесцеремонным гостем, упорно продолжали уклоняться и дальше. Кроме того, дали в редакцию «Вятской правды» указание поменьше освещать встречи и вычеркнуть из стенограмм выступлений Демьяна все, что вызвало их неудовольствие.

Затем они написали жалобу о «пустом месте» и прочем. В крайкоме разобрались, неправота руководства была налицо, но Демьян долго не мог успокоиться.

«Случай в самом деле небывалый в моей практике, — писал он работникам «Вятской правды», которые разделяли его точку зрения, — получив из Вятки настоятельную просьбу приехать, я бросаю все и еду за 900 верст. Приезжаю в Вятку и сразу вижу, что к вызову окружком не имеет никакого отношения. В дальнейшем определяется «отношение», но очень странное. Там, в клубе, где я выступаю, я не вижу ни единого приветливого окружкомовского лица. На товарищеский писательский ужин окружкомовцы, специально приглашенные, не приходят тоже… а предпочитают прогулку в кино. На следующий день та же история. Я не знал, что и думать. Заметьте, что такие случаи бывали у меня, когда я в Одессу, например, приезжаю по вызову не окружкома, а Перекопской дивизии. Я еду прямо в дивизию, выступаю там. Я могу вернуться обратно в Москву, не заявившись в окружком, а сделавши только то дело, ради которого приехал. Никаких тут формальных нарушений нет. Но никогда не бывало, чтобы местный агитпроп немедленно не попытался использовать меня до отказу: побыл в дивизии? Хорошо! Теперь походи денек-два в партийной упряжке! И я ходил, как тому и быть полагается. У партруководства нет формализма, у меня нет чванства, идем друг другу навстречу. Иначе и не должно быть. Тут же я делаю к Вятскому окружкому 900 верст, а он 900 вершков не хочет сделать, простой записочкой не отзовется, не спросит, в какой мере меня можно взнуздать, куда послать и т. д.».

При этом Демьян объяснял вятским товарищам, что личной обиды у него не было и нет. Были горечь и недоумение. «Ведь мне-то хотелось бы, чтобы партийная среда была выше, а не ниже известного уровня».

Из этого письма видно, как чувствителен был Демьян, когда оказывались задетыми не личные, а гражданские, патриотические чувства. Но и об этом он говорит в письме без чувствительности, а по обыкновению ссылаясь на грубое, но меткое, по его словам, народное выражение: «Я чувствовал себя так… как будто «г…а наелся». Все время меня тошнило. Бывает такая моральная тошнота. Из-за этой тошноты я не мог сесть за письменный стол, чтобы изложить свои вятские впечатления. Равным образом не мог я взяться за другие темы. Впервые в этом году я в ленинский день не почту память Ильича своими стихами, так как я «не отплевался» после Вятки: во рту все время горечь».

Этот неприятный эпизод подробно описан секретарем цеховой партячейки «Вятской правды», журналистом Кудреватых, который вместе со своими товарищами тогда же восстал против бойкотирования Демьяна и послал ему вдогонку письмо с протоколом партсобрания, на котором горячо столкнулись два мнения.

«Ваше неожиданное письмо, дорогие товарищи, — ответил поэт, — сослужило хорошую службу. Оно вернуло мне снова чувство бодрости и уверенности в том, что я правильно прощупываю людей и нахожу сочувственный отклик в той простой, товарищеской среде, добрым мнением и симпатиями которой я наиболее всего дорожу.

Еще раз за ваш отклик сердечно благодарю!»

И потекли обычные трудовые дни. Демьян печатался и в «Известиях» и в «Правде», где только лишился одного — привычного друга: уже не работает тут Мария Ильинична. Бывало, спросит: «Принесли, Демьяша?..» Всем-то с нею поделишься, обо всем посоветуешься. Имени Ильича оба не назовут, но оба знают, что всегда думают о нем, хотят угадать, что сказал бы, если б спросили. Без Марии Ильиничны в «Правде» Демьяну как-то непривычно.

Но что скажешь, если понадобилось перевести ее на другую работу. Главное — дело. А дело есть. В «Правду» доставили партийный и комсомольский билеты двух героев, павших на Дальневосточном фронте. К годовщине Красной Армии Демьян рассказывает читателю о защитниках Отечества, о том, что… «враг сердце пронзил командиру-герою и — хранимый у сердца партийный билет!».

Вскоре Демьян заканчивает и тот фельетон, который был прерван поездкой в Вятку. И вдруг такой неожиданный и страшный удар. Не только для Демьяна — для всех, кто любит советскую поэзию, русскую литературу.

14 апреля никто не хотел верить в разлетевшуюся по городу весть. Луначарский бросил трубку с негодованием: «Черт знает что! Возмутительно! Какие-то пошляки позволяют себе хулиганские выходки!»

В «Крокодиле» не верили, по старому стилю вроде получается 1 апреля. Нашли чем пошутить! Поражались: кто мог пустить подобный слух? Но Владимир Маяковский был мертв…

«Чудовищно, непонятно», — озаглавливает свое прощальное слово в «Правде» Демьян, называя Маяковского талантливейшим, повторяя, что «не верится, просто не верится… что все это непоправимо, что недописанная оборвалась навсегда одна из самых сильных, красочных, своеобразных, неповторимых страниц великолепнейшей книги, где собраны сокровища русской поэзии».

Поникший стоит Демьян в почетном карауле, провожает Маяковского в последний путь.

Трагический, тяжелый апрель. Но к маю должны быть стихи. Демьян было их начал… надо закончить! Одним из первых он воспевает пафос строительства поэмой «Шайтан-арба», посвящает ее «героям, строителям Турксиба». «Мы будем укладывать, шить колею для могучего «локомотива истории». Горевать нельзя. К жизни, как всегда, призывает долг, люди: «От писем некуда деваться, посмотришь утречком: гора! Мне одному не разорваться, а между тем у всех — «жара»…» — отвечает поэт на просьбу нижнетагильских рабочих «встряхнуть поязвительней» тамошние порядки. Иногда сопровождает стихи сноской: «Обязательно приеду». Но не всегда успевает поехать. Дает себя знать болезнь. Только соберется куда-нибудь, а врачи: «Нельзя. Надо лечиться». Ему хочется уехать на Урал, а его отправляют в санаторий.