Вячеслав Марченко - Гнет

А по дороге к дому смотрю, Шура Усатенко — девочка пятнадцатилетняя, солдатские трупы на телеге, запряженной лошадью, к месту захоронения везет.

Догнала я ее и говорю ей:

— Шурочка, девочка моя, помоги мне, если не ты, то деду Ване конец придет.

Повздыхала она, а потом говорит мне:

— Я головой рискую, тетя Килина, но, так и быть — ночь в Вашем распоряжении.

Я готова была ей тогда ноги целовать… Этим же вечером мы погрузили деда Ваню на телегу, и я поехала в Варваровку.

Где-то часам к трем ночи приехали мы в Варваровский военкомат, а он закрыт — пришлось ждать до восьми утра. Потом, когда уже офицеры пришли, показала я им деда Ваню и повестку его — думаю, сейчас они скажут мне, что такому еле живому деду уже нечего в армии делать, а они говорят мне, что его обследовать нужно, что мне нужно его в госпиталь отвезти.

Написали в военкомате ему направление, и повезла я его в госпиталь. Слава Богу, — думаю, — что все так хорошо закончилось, что теперь хоть деда Ваню лечить будут.

А время словно взбесилось тогда: пока то, да се, еще часа два прошло. Чувствую, что Шурочка моя там, дома, уже с ума сходит, ждет меня с лошадью.

Примчалась я в Ткачевку часам к двенадцати, а там Шурочка вся в слезах, уже места себе не находит — отругали ее за то, что она самовольно колхозное имущество раздает и отправили ее вместе с другими девчонками на своем горбу трупы таскать.

Так мне тогда стыдно перед ней стало и обидно и горько за жизнь ту бестолковую, что готова повеситься была. Извинялась я перед ней тогда так, что потом она уже сама меня успокаивала.

А потом, как-то недельки через две после этого, пошла я после работы в Варваровку навестить деда Ваню.

К утру, помню, приползла я в госпиталь, а его там и след простыл. Говорят мне на проходной: убыл, мол, Иванцов Иван, согласно предписанию, в действующую армию.

У меня аж в глазах потемнело. Как это, убыл?!..

Побежала я тогда к врачу: как же так, товарищ доктор, — говорю я ему, — деду Ване же ведь нельзя в армию — он же еле живой!..

— Ну, во-первых, — отвечает мне тот врач, — мы твоего мужа подлечили — он уже ходит, а, во-вторых, вопросами отправки солдат занимаюсь не я, это не в моей компетенции. Иди в военкомат и там разбирайся: кого, куда и зачем?..

Побежала я тогда в военкомат, все еще надеясь, что увижу деда твоего.

Зашла я к какому-то начальнику в кабинет, а там у него несколько офицеров сидят и курят все — дым столбом стоит — не продохнуть, хоть топор вешай…

— Я пришла из Ткачевки и хотела бы узнать, отправили ли уже на фронт моего мужа — Иванцова Ивана, — обратилась я к старшему в кабинете — капитану по званию.

А тот окинул меня взглядом, и на щеках его от злости аж желваки заходили.

— Во-первых, — сквозь зубы раздраженно заговорил он, — я твоего хохляцкого языка не понимаю. А во-вторых, — кто тебе разрешил сюда заходить?.. Быстро вышла отсюда…

Я на колени перед ним упала, слезы текут, пытаюсь на русском языке объяснить ему, что моего мужа из госпиталя сюда вызвали, чтобы на фронт отправить, а он еле живой, что он еще в Гражданскую войну в шею был ранен, а сейчас еще и в голову, и в позвоночник,… а тот как закричит:

— Ты что же там, тетка, при румынах совсем уже чувство советского патриотизма утратила?!.. Не понимаешь, что война идет, и что фронту солдаты нужны?!

— Да какой же из него солдат? — говорю я, — вы хотя бы посмотрели на него — он же еле живой!

— А он мне не барышня, чтобы смотреть на него, — отвечает мне тот капитан, и тут же ледяным голосом он добавляет: — пару раз в атаку сходить — сгодится.

А другой офицер — молодой лейтенант, весь румяный, рядом с ним сидит и, выпуская в потолок дым кольцами, с ухмылкой добавляет:

— Мы уже свое отвоевали — пускай теперь хохлы повоюют…

Не выдержала я тогда.

— Какие же вы сволочи, — говорю я. — Как же у вас язык поворачивается говорить мне такое? Чем мы, хохлы, провинились перед вами, за что попрекаете вы нас? Неужто, вы думаете, что мужчины наши с первых дней войны у себя в хатах спрятавшись, сидели?.. Да они же, говорю я, еще до того, как тебя, молокососа, в армию призвали, с первых дней войны на фронте воюют, многих уже наверное, и в живых-то нет…

— Конечно, — уже обращаясь ко мне, продолжала баба Киля, после небольшой паузы, — желания защищать Советскую власть, которая причинила нам столько горя, у нас в начале войны не было, но и с распростертыми руками мы фашистов тоже не встречали. Мы понимали, что это враги наши, такие же, как и Советская власть, которая была ни чем не лучше фашистской — у меня была прекрасная возможность убедиться в этом: сначала эта хваленая власть нас тут всех, как последних тварей, голодом морила и в лагеря ни за что ссылала, а потом, когда она защитить нас от немцев не смогла и на произвол судьбы нас тут всех бросила, — она возмущенно удивлялась: почему это хохлы так Советскую власть не любят?.. А за что же ее тогда людям было любить-то?..

— Бабуся, — прервал я тогда рассказ бабы Кили, — но ведь были же в то время и люди, любившие Советскую власть,… не может же так быть, чтобы не любившие свою власть люди, смогли защитить ее от фашистов.

— Люди, внучек, защищали от фашистов свою родную землю, а не власть. Но ты прав в том, что были у нас в селе и люди, страстно любившие Советскую власть — их было не много. Это были или Советские активисты — коммунисты, активно насаждавшие у нас тут в селе коммунистический образ жизни — тот ужас, о котором я тебе уже рассказывала и еще расскажу, или прикормленные этой властью люди,… например, Мотя Слынько.

Когда моих родителей, братьев и семью Сени с детьми Советская власть выгнала из их же собственной хаты, при этом не разрешив им взять с собой абсолютно ничего, а туда вселив ее семью, она тут же полюбила Советскую власть. Видел бы ты, внучек, как она восторгалась этой властью, даже голод 1933 года, который чуть было не унес всю ее семью в могилу, не смог поколебать ее отношение к Советской власти. А когда румыны выгнали ее семью из того нашего дома, а моего брата Сеню с бабой Верой и четырьмя их детьми туда вернули, Мотя и ее муж Вася, недовольные этим, полюбили Советскую власть еще сильнее.

После возвращения сюда Советской власти в 1944 году Мотя потребовала от бабы Веры, чтобы она освободила ту хату. Когда баба Вера отказалась это сделать, Мотя подала на нее в суд с требованием выселить ее и четверых ее маленьких детей, самой старшей из которых — Анечке, было тогда всего лишь девять лет, а муж ее Сеня к тому времени уже был на фронте убит. И Советская власть удовлетворила ее требование: к бабе Вере пришли представители Советской власти и пинками под зад вновь выбросили их всех на улицу.

А вот теперь, внучек, сам и рассуди: кто Советскую власть любит, а кто — ее ненавидит. А заодно и подумай: заслуживает ли Советская власть того, чтобы баба Вера и дети погибшего в той войне Сени любили эту Советскую власть. И таких людей, как баба Вера и ее дети, внучек, оскорбленных этой властью, униженных и растоптанных в пыль, в нашей стране было десятки миллионов.