Александр Родимцев - Твои, Отечество, сыны

А из-за перелеска, давя молодые деревья, выползают танки и бронетранспортеры. Ого, сколько их! За машинами сомкнутыми цепями идет пехота. Кажется, еще несколько минут, и эта серо-зеленая волна захлестнет наши позиции.

С наблюдательного пункта видно, как бойцы устанавливают на брустверах пулеметы, готовят к бою автоматы и самозарядные винтовки, как артиллерийские расчеты выдвигают из укрытий «сорокапятки»…

Сигнал, и тотчас все огневые средства нашей обороны приводятся в действие. Какая потрясающая картина! Вот уже начисто скошена серо-зеленая цепь. Дымится и вертится на одном месте танк… Немцы прыгают с бронетранспортеров и возвращаются на опушку. Нет, снова поднимаются и, пытаясь укрыться за танками, приближаются к нам. Их все меньше и меньше… Ага, голубчики, попробовали украинского сала! Стоп, горит еще один танк! Нырнул в канаву да так и застрял бронетранспортер… Еще одна картинка: размахивая пистолетом, немецкий офицер гонит группу фашистов вперед. Наверное, доказывает, что победа, мол, близка… Кто-то из курсантов без ошибки берет его на мушку… Солдаты в панике. Нет, им не удается добежать до перелеска. У самой дороги, я вижу, застыли еще два бронетранспортера. Кажется, все… И эта атака захлебнулась. Да, уцелевшие машины противника, откатываются назад. Ура, курсанты!.. И что за денек!.. Результаты нашего огня превзошли все мои ожидания: только на участке бригадной школы противник потерял убитыми около четырехсот солдат и офицеров. Курсанты, десантники и на этот раз сражались, как герои, и с честью выиграли бой.

А ночью офицер из нашей бригадной разведки доложил мне, что на участке первого батальона и школы противник переходит к обороне: роет окопы, ставит проволочные заграждения, минирует местность.

Я сразу же сообщил об этом командиру дивизии.

— Очень приятно! — ответил полковник Потехин, и голос его прозвучал весело, бодро. — Значит, готовьтесь, товарищ Родимцев, к наступлению. О часе атаки дополнительно сообщу.

Во второй половине ночи офицеры штаба, начальники служб и командиры всех степеней приступили к подготовке своих подразделений к предстоящему наступлению. Бойцам от политработников уже было известно, что у самых ворот Киева гитлеровцы переходят к обороне…

Дорваться до окраины города и вдруг перейти к обороне! Тут каждый солдат понимал, что немцы были вынуждены закапываться в землю не от хорошей жизни. Значит, крепко их потрепали под Киевом, сбили амбицию, прижали к земле. А теперь нужно было, не теряя времени, отбросить их еще дальше, не позволив закрепиться на выгодных рубежах.

В 11 часов 20 минут по переднему краю и глубине обороны противника ударила наша артиллерия. Немцы не ожидали этого огневого налета. Они были уверены, что после вчерашнего сражения нам не до атак.

Но вот войска первого эшелона дивизии двинулись вперед… Бросая даже свое личное оружие, саперные лопаты, гитлеровцы стали откатываться от еще незаконченных укреплений.

Через два часа капитан Аракелян доложил мне, что среди захваченных в плен гитлеровцев имеется несколько офицеров и в их числе майор. Этот майор весьма упрям и согласен беседовать только с офицером, равным или высшим по званию. Времени у меня было, что называется, в обрез, однако я выкроил несколько минут для допроса чванливого майора.

Его подвели ко мне на лесной полянке, высокого, толстоногого, с приподнятыми, острыми плечами, с короткой прической «ежиком».

На нем был новенький мундир, но пуговиц недоставало: видимо, кто-то из наших вырвал их при «знакомстве», как говорится, «с мясом». Я окликнул переводчика, но пленный сказал по-русски:

— Господин полковник, мы можем обойтись и без его помощи…

Он вытянулся, козырнул, щелкнул каблуками. У него были холодные глаза, не выражающие никакой мысли.

Складывалось впечатление, будто он заранее готовился к допросу и поэтому «отработал» ответы. Он рассказал, что 29-й армейский корпус был снят в конце июля с Коростенского направления и переброшен под Киев с задачей атаковать советские войска с юго-запада и овладеть столицей Украины. Пленный подтвердил, что командование корпуса намечало праздновать взятие Киева 8 августа, и эта дата была доведена до сведения не только штабных офицеров, но и до командиров батальонов включительно. А ночью из штаба корпуса поступил приказ о переходе под Киевом к обороне.

— Это объясняется просто, — сказал он. — Уже десять дней мы ведем ожесточенные бои за Киев, и наша дивизия, например, потеряла половину личного состава. Она не только не вошла в город, но была вынуждена отступить.

Я невольно усмехнулся:

— Сегодня вы не блеснули организованностью в отражении нашей атаки.

Он наклонил голову; его глаза по-прежнему смотрели равнодушно:

— О, да! Ваша атака для нас была «сюрпризом». Я даже думать не хотел о том, чтобы после вчерашнего тяжелого боя вы перешли в наступление. К тому же утро было тихое, и наши наблюдатели не заметили в расположении советских войск каких-нибудь подозрительных передвижений. Мы привыкли к тому, что русские, как правило, наступают утром. Поэтому после завтрака некоторые наши солдаты вышли на рытье окопов даже без личного оружия.

Он сообщил еще некоторые сведения, но на другие вопросы отказался отвечать.

— Право, — сказал я ему, — сначала вы показались мне, майор, откровенным собеседником. Скажите, где вы изучали русский язык?

— Конечно, в Германии.

— Зачем это вам понадобилось?

Он передернул острыми плечами, гладко выбритая щека нервно задрожала.

— Я думаю, это вам известно, господин полковник. Нас готовили для войны против России.

— И долго вы изучали язык?

— Десять лет.

— Значит, в течение десяти лет вы готовились к войне против нас и одновременно всячески заверяли наше правительство в своих самых добрых намерениях?

— Это — дело политики. Дипломатии. Нас учили, что дипломатия — тоже форма войны.

— Вы повторили пошлую фашистскую формулу, майор, — заметил я ему, — Наши советские дипломаты борются за мир… Впрочем, я не собираюсь вас агитировать. Меня удивляет ваше поведение: сначала вы были откровенны, а потом перестали отвечать…

И снова холеная щека его нервно задрожала.

— Меня расстреляют сейчас же?

— Нет, мы не будем вас расстреливать.

Он удивился; впервые за время нашего разговора глаза его несколько оживились:

— Почему?

— А потому, что мы не убиваем пленных. Это делают только мерзавцы.

— Послушайте, господин полковник, — проговорил он тихо, и голос его дрогнул. — Может быть, лучше, если меня расстреляют… Да, лучше для меня.