Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Каждодневный труд поэта как выдача строк, «строчко-гонство», на мой взгляд, невозможен, если, конечно, не является сочинением произведения большого объема - поэмы, романа.

Говорить о каждодневном труде поэта - значит, по-моему, приравнивать уникальное, редко кому доступное поэтическое творчество ремеслу - монотонно повторяющимся созидательным функциям, лишенным зачастую творческого начала: пошиву по готовому крою, конвейерному сбору машин и приборов и т.д.

Я не припомню случая, когда бы Александр Владимирович сказал: «Пойду попишу или напишу стихи». В ходе повествования я уже приводила несколько примеров своего рода вспышек у него поэтического вдохновения. И появление нового произведения уместнее было бы подвести под формулу «Я - птица, мое дело пропеть», чем «Ни дня без строчки». Иногда случались у поэта долгие перерывы в творчестве - не писалось. Но вот появлялся повод, внешний фактор, что брал его за живое, интересная мысль, рожденная или услышанная, - все это и выступало в роли той самой внутренней необходимости, пожалуй поначалу не осознанной, которая и вела к письменному столу.

И тогда строки слагались так скоро, что перо едва успевало за мыслью... Он удивительно менялся в минуты творчества! Такое мне несколько раз удалось подсмотреть. Каким образом?

Александру Владимировичу нравилось, я это знала, чтобы, когда он писал, я находилась поблизости, лучше - рядом. Сидела тихо: читала, шила, просто думала, наблюдала... Иногда ложилась на диван возле письменного стола... В квартире - полная тишина, я вроде бы уснула. Нередко в таких случаях Александр Владимирович садился к письменному столу. Осторожно, незаметно для него, сквозь полу-смеженные веки слежу за его лицом. Как оно преображается!

Глаза!.. Я не знаю, способна ли выразить это словами: сказать, что у него отсутствующий взгляд? Нет, не то! Это скорее рассеянный, сквозь предметы, на которые он направлен. Уверена, в моменты творчества, когда в голове складывались поэтические строки, он ничего не видел перед собой. Взгляд был обращен внутрь себя, он видел, возможно, возникающие перед мысленным взором образы, слышал строки... Так проходило десять, двадцать минут, полчаса... Иногда в такие тихие мгновения я вдруг нарочно шевелила рукой, поворачивала голову. Он как будто пугался внезапного внешнего вторжения, делал неожиданно резкое движение, словно возвращался откуда-то издалека в мир реальный, обращал ко мне свой обычный, теперь уже вполне «земной» взгляд, как всегда мягкий, теплый, ласкающий. Чудо творчества исчезало. Чаще всего Александр Владимирович немедленно вставал с рабочего кресла, выходил в общую комнату, включал телевизор или предлагал пойти погулять. И все же даже в эти уже нерабочие минуты, казалось, он по-прежнему пребывал во власти того состояния, которое именуется творчеством. Его лицо, его взгляд - весь облик медленно возвращался в обыденный мир. Очевидно, во внешнем облике все еще отражался творческий процесс, возникали его отголоски. Таким видела его только я: он «не замечал» меня, как свою руку, свое сердце. И не мог сочинять при ком-то, подобно птице, умолкающей при появлении «чужих».

Я люблю его осеннее стихотворение «Красные искры, желтые искры».

Красные искры, желтые искры - Праздник осенней метелицы.

Кружатся листья, падают листья, падают тихо и стелются.

Веером с веток, в мареве света листья летят вереницами...

И почему-то в эти минуты листья мне кажутся птицами в первом полете, в робком залете трассами очень недальними...

Но не грустите, не провожайте листья глазами печальными.

Лес мой просторный, сад мой узорный полон летящими листьями.

Радость - в паренье, хоть на мгновенье... Первый полет и единственный...

Хотите узнать, как оно появилось?

В один из ясных дней октября мы долго бродили по Измайловскому лесопарку... День был так хорош, что не хотелось возвращаться в город. На одной из безлюдных аллей в глубине парка увидели скамью и решили здесь посидеть... Нарядный, торжественный исход лета, красочная пора листопада. При малейшем дуновении ветерка нас осыпал дождь увядших листьев. Где-то поверху слышалось их сухое шуршание... Летом, касаясь друг друга, листья мягко шелестят, словно лепечут, шепчутся. Теперь доносился шорох, негромкие потрескивания - шаги осеннего шума.

Внезапный порыв ветра бросил в нас целую охапку листьев - такими охапками, снежными «зарядами» отличаются зимние метелицы. А тут? Мы не сговариваясь посмотрели на вершины деревьев: непрерывно, будто догоняя друг друга, слетали с веток разноцветные листья - красные, желтые, зелено-желтые, красно-зеленые, бурые, коричневые... В первые секунды они разлетались в разные стороны, как цветные брызги. Но, приближаясь к земле, словно замедляли свой первый и последний полет, кружились, даже немного поднимались потоком воздуха кверху и в конце концов еще одной краской ложились на травяной ковер. Некоторые, слегка прошуршав, завершали полет на скамье, на наших шляпах и пальто... Другие ложились у наших ног.

Солнце клонилось к западу, когда мы неторопливо покидали праздник осени.

А вечером Александр Владимирович прочитал мне готовое стихотворение. Одно из тех, что не пришлось редактировать, поправлять, до-переписывать. Очевидно, происшедшее, увиденное было так созвучно, так близко душе поэта, что слова подобрались сразу и безошибочно. Как вы считаете?

ПОЧЕМУ ПОЯВИЛСЯ В ТВОРЧЕСКИХ ЗАМЫСЛАХ АЛЕКСАНДРА СОБОЛЕВА ЕФИМ СЕГАЛ?

Вспоминая о лете 1977 г., проведенном в Озёрах, как о небогатом для него заметными событиями, Ал. Соболев написал:

...Лишь явь: для своего романа соткал полотнища страниц...

Да, именно в 1977 г. легли на бумагу последние главы его единственного романа «Ефим Сегал, контуженый сержант». Смелость автора, врожденная привычка идти к благородной цели «не в обход, путями торными, а напрямик, по бездорожью», сказались и здесь. Не задумываясь о неблагоприятных последствиях, наперекор антисемитским установкам «сверху», он вынес еврейское имя и фамилию в заголовок романа. Факт для советской литературы редчайший, если не ошибаюсь, всего-то второй после Эренбурга. Еврей - главный, «сквозной» положительный герой? Того необычнее. Не стоит, однако, думать, что Ал. Соболев хотел «подразнить гусей», показать себя этаким храбрецом, обратясь в своем повествовании к образам современников-евреев. Писал в полном согласии с замыслом, угождая правде, блюдя правду.

Роман в известной мере автобиографичен. Это и определило его содержание. «Прозрение» - так названа первая часть романа. Прозревают, известно, от заблуждений. Такое многотрудное испытание выпало на долю журналиста и поэта Ефима Сегала, ровесника Октября, воспитанного в духе преданности и некритического отношения к партии и ее великому вождю Сталину. Жизнь в обществе «развитого социализма» заставила его о многом задуматься, пересмотреть свои юношеские убеждения, он сумел взглянуть на оборотную сторону «медали» - и обнаружил явь тоталитарного государства. Во всем ее не просто несовершенстве, но закоренелой порочности.