Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Если вам небезразлична судьба поэта Ал. Соболева, не спешите перевернуть, не читая, как скучные, страницы его страданий с новыми унижениями. Поверьте, без преувеличения, с полным, увы, на то основанием я назвала эту часть печальной повести о поэте «Самое страшное». А «рефреном» к каждому колоритному факту пусть станут слова: «И так обошлись с автором “Бухенвальдского набата”?!» Допускаю при этом и какой-нибудь сочный эпитет...

САМОЕ СТРАШНОЕ

Самое страшное из происшедшего в нашей стране за десятилетия коммунистической диктатуры - не разваленная экономика, не беспощадно разоренная природа, не разбазаренные с убогим КПД полезные ископаемые и лесные богатства. Самый страшный результат преступного большевистского эксперимента - порушенный человек. Во что превратила партия гражданина СССР? Каким он шагнул во врата нового времени, с каким интеллектуальным, нравственным багажом, на что способным в большинстве своем, а не отдельными - не разграбленными изнутри - чудом уцелевшими индивидуумами?

Как неправдиво, заискивающе льстят во многом ущербному народу новые политические лидеры! И такой-то хороший народ, и сякой-то... И все в превосходной степени. Извращенная форма заупокойной молитвы. Сказать правду - боязно, очень. Укрощают ложью.

«Когда политики мололи чушь, поэты говорили правду», - сказал Эрнст Неизвестный.

...А России душа умирает от ран... -

простонал с горечью и ужасом поэт Ал. Соболев, бессильный спасти Родину, потому что:

это у нас в стране вор ходит с гордо поднятой головой, а не «собирает пятаки», опустив голову от стыда;

это у нас - хамство, матерная брань буквально въелись в поры почти каждого человека, превратились в этакую полуигривую форму речевого общения и взрослых, и детей, и рабочих, и интеллигентов;

это мы дожили до того, что в радиопередачах о русском языке раздаются защитительно-оправдательно-поучительные речи в защиту мата как одной из наиболее сочных красок «великого и могучего»... Материтесь, кто во что горазд: чем заковыристее - тем красочнее станет речь ваша, тем богаче;

это у нас, иванов, родства не помнящих, изо всех окон рычит, стучит, визжит ритмическая, бессмысленная, чуждая сути русского человека музыка;

это у нас, к нашему позору, родилось, по нашему слабоумию утвердилось выражение «любитель классической музыки», некто вроде бы чудаковатый. И не одно поколение глухих, невосприимчивых к подлинно высокому искусству вырастает и живет с убеждением, что музыкальные «картофельные очистки» суть подлинная духовная пища;

это у нас нищенствует наука и в одной Москве больше казино, чем во всей Европе. «Назад, в пещеры!»;

это у нас утрачено сознание профессиональной гордости, неразрывное с чувством собственного достоинства; помню, Александр Владимирович в Третьяковской галерее остановился у портрета крестьянина Крамского. Долго всматривался в лицо бородатого мужика, в его глаза - умные, сосредоточенные, в чем-то убежденные, с затаенной гордостью. Потом сказал мне: «Вот чего не найти у теперешних колхозников... Все смазано, обезличено...»;

это у нас в педагогические вузы шли и идут нередко те, кто не проходит по конкурсу в другие. В результате эволюционных преобразований длиной в семь десятков лет советский учитель «поднялся» до слуги толстого кошелька в необразованном кармане;

это у нас стали взяточниками — морально разложились — нищие работники всей медицинской сферы, превратившись в людей, опасных для общества, так как давно известно: недобропорядочный врач - потенциальный преступник. А если он алчно стремится подороже продать свои услуги?!

О них, о медиках, и их роли в судьбе Ал. Соболева дальнейший мой рассказ. Вновь предупреждаю: мною не руководит жажда мщения. Я обвиняю не людей, а режим, который сделал их такими. Я продолжаю повествование о поэте Александре Владимировиче Соболеве, человеке, который, увы, был болен, которого поразил смертельный недуг в поздние годы жизни, Не могу умолчать о том, как родная страна в образе ее медработников не постыдилась лишний раз «пнуть его сапожищем».

«Медики? Пнуть сапожищем?! По меньшей мере странно...» - возможно, засомневается кто-то. И хотя бы потому, что думать так о медиках — гуманистах по профессии вроде бы и несуразно, некрасиво...

Я не спешу возражать и оправдываться. Я прошу меня выслушать, вернее, прочитать, о чем написала.

* * *

Думаю, не я одна, каждый из нас, переступая порог врачебного кабинета, ощущает полнейшую незащищенность от сидящего за столом человека в белом халате, полнейшую от него зависимость. Действия врача неискушенному в медицине контролировать невозможно, подвергать их сомнению - считается во вред самому больному. «Нас трое, - безапелляционным тоном заявляет врач, - больной, врач и болезнь. Моя помощь будет эффективна, если я и больной заключим союз против болезни». Больному ничего другого не остается, как полностью отдать себя во власть «людей в белых халатах» - в спецзащитной броне, Не ропщи, не противоречь, даже и в том случае, если перед тобой предстанет в этой броне серое, тупое, спесивое существо. И торжественной декларации вопреки, по вине такого врача больной остается в одиночестве против неожиданного союза болезни и врача. Наверно, в каком-то советском медицинском уставе - гласном или негласном - записано правило для врача: «Не озари свое лицо улыбкой». За долгие годы прожитой жизни довелось мне перевидать много медиков. Я не помню ни одного, который встал бы мне навстречу с улыбкой, да просто улыбнулся, уже одним этим общедоступным действием сняв с пациента половину и недуга, и тревоги, и неуверенности... Может быть, мне не везло?

...Целый год Александр Владимирович посещал молодого гастроэнтеролога Центральной республиканской больницы, к которой был прикреплен. Молоденькая, смазливенькая, по-видимому гордая тем, что попала практиковать в такое солидное учреждение. Невозмутимая. Чрезвычайно самоуверенная. Она относилась к своему заслуженному пациенту с явно незаслуженным невниманием по формуле «явился - хорошо, не явился - еще лучше». Очевидные признаки развивающейся болезни интересовали ее ровно столько времени, сколько больной находился в ее кабинете. Я нередко сопровождала Александра Владимировича, ожидала окончания визита возле ее кабинета. Знала ли она меня? Да, конечно. С завидной выдержкой проходила мимо, не удостаивая не то что поклона, даже взгляда, меня, не просто жену поэта Соболева, нет, просто женщину вдвое ее старше.

А болезнь тем временам прогрессировала, появились очень тревожные признаки. Гастроэнтеролог оставалась невозмутимой. И тогда я однажды вошла вместе с Александром Владимировичем в ее кабинет, чтобы проконсультироваться, возможно, попросить направление в институт, к специалистам более опытным и искушенным. Я не успела и слова вымолвить, меня встретил крик: «Это еще зачем?!» То есть зачем я посмела переступить порог запретной зоны? Хамство было настолько очевидным, что я обратилась за разъяснениями к главному врачу.