Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Я отчетливо представила себе, как в одну из ночей, до или после операции, с издерганными нервами, он проснется в двух- или трехместной палате от очередного кошмара. А меня рядом нет, некому в этот момент вывести его из состояния возбужденности... За сим... Что последует за сим? Можно импровизировать сколько угодно. Ничего хорошего не случится, это точно.

Не лучше, если такое произойдет ночной порой в одноместной палате: может выскочить в коридор, не сразу осознав, где он, почему нет рядом «кошки» - меня. (Это не было имя в общепринятом толковании женщины-кошечки. Об этом расскажу подробнее ниже. А здесь - очень кратко: на моем лице были обнаружены «скобки», как на кошачьей мордочке, определена моя истинно кошачья суть - мягкость, но независимость. Желание А.В., его умение видеть меня кошкой простиралось далеко... Если, например, я покупала себе шляпу, платье и пр. и спрашивала его, идет ли мне это, он отвечал с улыбкой: «А ты прикинь на Машку (соседская кошка в Озёрах, его любимица), когда она выходит из-за березы. Если ей это хорошо, значит, и тебе».

Я написала о ночных кошмарах больного человека только для того, чтобы стали понятными мои последующие действия. Я попросила, во-первых, поместить Александра Владимировича в одноместную палату - такие имелись; во-вторых, разрешить мне постоянно находиться с ним в больнице - и днем и ночью. Объяснила, как важно мое присутствие около него. К счастью, заведующий отделением - он и должен был оперировать Соболева - оказался Врачом, да, Врачом с большой буквы. Он не стал прятаться за параграфами правил внутреннего распорядка, отнесся к моей просьбе отнюдь не как к капризу больного или его жены. И поэтому мне очень не хочется опускать в бочку меда ту самую пресловутую ложку дегтя. И это скорее относится не к личности конкретного врача, а к медикам советским вообще.

Согласившись на мое постоянное пребывание возле больного, завотделением почему-то ни словом не обмолвился о моих «бытовых удобствах» в ночные часы, а проще о том, на чем я буду спать. Или ему дела не было до того, или я не относилась к разряду «коечных больных», а поэтому никаких обязательств у него по отношению ко мне не было, или таким образом он продемонстрировал А.В. Соболеву и мне свое к нам неуважение. Соблазн поступить именно так был достаточно велик: больной был каким-то нестандартным, в привычные рамки не укладывался, наоборот, обладал двумя взаимоисключающими качествами: с одной стороны, вроде бы неприкосновенностью в силу звонкой известности его песни, с другой - открытостью, неотгороженностью от фамильярности в силу отсутствия на нем парткастового знака. За все время, проведенное в отделении больницы, зав этим отделением так и не нашел, не нащупал подходящей тональности общения с нами. Их в его арсенале было не более двух - унижать или унижаться; так, и не иначе, определялись контакты обитателей страны победившего социализма под эгидой мудрейшей КПСС.

В чем же выразилось его к нам неуважение? В «немногом»: двадцать одну ночь я спала на трех стульях, которые украдкой вносила в палату на ночь после «отбоя». Маленькую подушечку принесла тайком из дома.

Выполнив отлично операцию оригинальным, им разработанным методом - без последующей очень долгой или постоянной хрипоты пациента, без непременной «кнопки» на шее прооперированного, - блестящий специалист, мастер своего дела, он, очевидно потому, что являлся человеком советским, не смог быть Врачом до конца: я, гипертоник, шестидесяти лет от роду, его, считаю, обязательного внимания не удостоилась. Будь иначе, он непременно позаботился бы о том, чтобы, если не для меня, то для блага Александра Владимировича, сохранить мои силы, задумался бы о том, как скажется на моем здоровье многодневное бдение с поломанным сном, достанет ли у меня сил выхаживать больного в течение сложного послеоперационного периода. Если бы ему не мешали комплексы советского человека!.. Если бы!

А как в самом деле я это перенесла? Обзавелась на определенный срок сверхпрочностью, сверхнеуязвимостью? Не знаю. Так угодно было Богу, так распорядилась судьба, которая неизвестно кого в те дни хранила - меня или Александра Владимировича. Или обоих...

Я не стала бы так подробно говорить о заведующем отделением уха, горла, носа, если бы являл он собой исключение. К великому моему сожалению и обиде, за годы роковой болезни Александра Владимировича, а это длилось без малого пять лет, я выхлебала от медиков не чашу, а цистерну неуважения и черствости. Но об этом не сейчас.

Пока я ожидала заключения гистопатологов. Надеялась, конечно, как же иначе?.. Будто сейчас передо мною строчка на бланке, ее-то одну я и запомнила: «...раковые клетки с ороговениями»... Не испугалась, застыла от ужаса...

А потом были тридцать сеансов радиологической терапии. С тяжелыми, почти неизбежными при этой тяжелейшей процедуре ожогами горла. Одно лишь смягчало впечатление этих дней - встреча с изумительным человеком и врачом, выполнявшим эти процедуры, милейшей женщиной, доброты и мягкости - редкостной. Ласковая улыбка, ласковая речь этой женщины в отделении радиологической терапии в Сокольниках оставались неизменны, приветливость - обязательной, заботливость в лице и голосе - постоянны. Конечно, не в ее силах было изменить воздействие «пушки» на больного, но стрессовое состояние ей удавалось снимать даже у такого непростого человека, каким был Соболев. Стыжусь, что не запомнила ее имени. Но благодарна ей всегда. За человечность.

Пройдя курс радиологических процедур, обретя прежний свой голос, Александр Владимирович вынужден был заняться лечением не покидавшего его все это время недуга, что «исцеляла» молодая невоспитанная особа в белом халате. Осталось загадкой, почему она не настояла, как положено врачу, на обследовании ее больного проктологом. Настояла я. Проктолог Б., завотделением, принял Соболева «приватно»: без врачебной карты, а главное - без совершенно необходимой для такого обследования подготовки. Ограничился, по сути, внешним осмотром. «Ничего угрожающего, - сказал мне по телефону, - давний геморрой, надо подшить. И всё». Мы , отнеслись к заключению очень опытного врача с полным доверием... И вздохнули с облегчением... Увы, преждевременно. Было это весной. А осенью того же, 1983 г., когда Александр Владимирович все же, опять-таки по моему, а не лечащего врача настоянию, обратился к Б., соответственно подготовившись к обследованию, тот же Б. ошарашил его, сообщив, что у него нехороший полип, который необходимо срочно удалить, а мне - нет, это мне не показалось - равнодушнейшим голосом сказал по телефону: «У него обширный рак прямой кишки». Он не пригласил меня к себе, чтобы подготовить к «прекрасной» вести, смягчить ее воздействие; нет, он нанес мне удар, смею думать, удар рассчитанный или, что для врача не лучше, - удар бездушный. А если бы я лишилась чувств?!