Татьяна Бобровникова - Сципион Африканский

Сразу бросается в глаза разительное сходство между образом поэта и Сципиона. Поэты не проводят ночи в посте и молитвах. Напротив, в обычной жизни они зачастую «гуляки праздные», как пушкинский Моцарт. Но лишь они услышат голос даймона, как становятся боговдохновенными пророками. Само лицо их, голос и осанка меняется, как у Публия. Но можем ли мы называть поэтом человека, не написавшего ни строчки? Блок говорит, что поэт — это не тот, кто пишет стихи. Напротив, пишет он стихи именно потому, что он поэт. Поэт тот, кто приобщается к звуковой стихии вселенной. [58]И в этом смысле Сципион, и Сократ, и Пифагор были поэтами.

К Публию Сципиону и относились как к поэту, а не как к пророку, ибо пророков почитают, поэтов же зачастую презирают как людей непонятных и вредных. На Публия многие смотрели как на фантазера, полного странных бредней. В этом смысле говорит Аппиан, утверждающий, что Публий и сам верил своим странным вымыслам и «всю жизнь сочинял о себе сказки» ( Арр., Hiber., 88 ). Видимо, мы должны поверить этому сообщению, так как и Полибий с Ливием подтверждают, что Публий рассказывал о себе чудесные вещи; только они не осуждают его, как Аппиан, ибо видят в его поведении весьма определенный политический смысл. А Ливий прибавляет, что Публий любил окружать себя ореолом таинственности.

Кто знает? Может быть, следует представлять Сципиона похожим на тех таинственных людей, происходящих из страны неведомой и лучезарной, этих изгнанных из Атлантиды саламандров или Просперов Альпанусов, здесь, на земле, кажущихся удивительными чудаками, которых так любил выводить в своих сказках Гофман. Сидя в кругу бюргеров за кружкой пива, пуская из своей трубки колечки дыма, они на вопрос о своей родне с невозмутимым и непроницаемым видом рассказывают чудесную историю о царице Лилии и юноше Фосфоре.

— Помилуйте, почтеннейший, — слышится со всех сторон, — это же какая-то странная аллегория, а мы вас просили рассказать что-нибудь о себе, притом что-нибудь достоверное.

— Так что же?.. То, что я вам сейчас рассказал, и есть самое достоверное из всего, что я вам могу предложить, добрые люди, и в известном смысле оно относится и к моей жизни, ибо я происхожу именно из той долины, и огненная лилия, ставшая под конец царицей, была моя пра-пра-пра-бабушка, так что я сам, собственно говоря, принц… Но если бы я знал, что любовная история, которой я обязан своим происхождением, так мало вам понравится, я бы сообщил вам скорее кое-какие новости, которые передал мне мой брат при вчерашнем посещении.

— Как, у вас есть брат, господин архивариус? Где же он? Где он живет? Также на королевской службе или он, может быть, приватный ученый? — раздавались со всех сторон вопросы.

— Нет, — отвечал архивариус, холодно и спокойно нюхая табак, — он стал на дурную дорогу и пошел в драконы…

— В драконы, — раздалось отовсюду, точно эхо.

— Да, в драконы, — продолжал архивариус Линдгорст, — это он сделал, собственно, с отчаяния. Вы знаете, господа, что мой отец умер очень недавно — всего триста восемьдесят пять лет тому назад, так что я еще ношу траур; он завещал мне, как своему любимцу, роскошный оникс, который очень хотелось иметь моему брату, мы и поспорили об этом у гроба отца самым непристойным образом, так что наконец покойник, потеряв всякое терпение, вскочил из гроба и спустил злого брата с лестницы, на что тот весьма обозлился и тотчас же пошел в драконы. Теперь он живет в кипарисовом лесу около Туниса, где стережет знаменитый мистический карбункул от одного некроманта, живущего на даче в Лапландии, и ему можно отлучаться разве только на какие-нибудь четверть часа, когда некромант занимается в саду грядками, саламандрами, и тут-то он спешит рассказать мне, что нового у истоков Нила.

Как знать. Мне представляется, что Публий вот так же дразнил величественных отцов подобного рода рассказами, так что они не знали уже, что и подумать об этом человеке. Также и последующие ученые в недоумении качают головами, не зная, что о нем подумать.

Сципион взял Новый Карфаген штурмом, и теперь свобода граждан и самая их жизнь находились в его руках. Жители, зная взаимную ненависть римлян и карфагенян, не ждали для себя ничего хорошего. Поэтому, когда римский военачальник собрал их всех на площади, они трепетали от страха. Население состояло из граждан, по происхождению финикийцев, и ремесленников, бывших государственными рабами. Гражданам, их женам и детям Публий объявил полную свободу, посоветовав в благодарность стать друзьями Рима. Свой восторг они выразили на восточный лад — разразились громкими воплями и пали ниц перед юным полководцем. Тогда Сципион обратился к государственным рабам. «Ремесленникам он сказал, что теперь они станут собственностью Рима, но прибавил, что в случае благополучного исхода войны с карфагенянами каждый, кто в своем ремесле докажет любовь к римлянам и усердие, получит свободу. Тут же он приказал им записаться у квестора и назначил им начальников из римлян, по одному на тридцать человек». Самых молодых и сильных он назначил моряками. Им он также обещал свободу по окончании войны. «Таким обращением с военнопленными Публий сумел внушить гражданам доверие и любовь к нему самому и к государству, а ремесленников поощрял к усердию в работе надеждой на освобождение» ( Polyb., X, 17 , 6–16 ).

Любовь и доверие жителей Нового Карфагена к Публию через несколько лет подверглись серьезному испытанию. Когда три года спустя Магон, брат Ганнибала, в отсутствие римского военачальника подошел к стенам города и потребовал открыть ему ворота как союзнику и соплеменнику, карфагеняне наотрез отказались. Их восхищение Сципионом дошло до того, что они стали чеканить монету с его изображением.

Теперь Публию предстояло заняться испанскими заложниками. Заложники эти появились в Новом Карфагене недавно. Дело в том, что отношения пунийцев с иберами резко изменились после гибели Сципионов. До этого карфагенские вожди всячески стремились снискать их дружбу. Но, сделавшись бесспорными владыками Иберии, стали вести себя грубо и нагло. «Один из вождей, Газдрубал, сын Гескона, в ослеплении властью унизился до того, что дерзнул требовать большую сумму денег от вернейшего из карфагенских друзей в Иберии, Андобалы, задолго до того потерявшего власть из-за карфагенян и только недавно снова восстановленного в награду за верность им. Когда Андобала, полагаясь на преданность свою карфагенянам, отказал, Газдрубал возбудил против него ложное обвинение и принудил выдать в заложники своих дочерей» ( Polyb., IX, 11 , 3 ). Точно так же обошлись пунийцы и с другими иберийскими вождями, ибо «они одолели своих врагов, но не могли совладать с собой», говорит Полибий, причиной же тому были «алчность и властолюбие, от природы присущие финикийцам» ( Polyb., IX, 11 , 1–2 ). «Много уже было подобных случаев… Гораздо больше найдется победоносных полководцев, чем таких вождей, которые умели бы пользоваться победой. Так случилось теперь с карфагенянами. После победы над римскими войсками и после убийства обоих римских полководцев… они вообразили, что господство над Иберией их нерушимо, стали высокомерно обращаться с туземцами, благодаря чему приобрели в покоренных народах не друзей и союзников, но врагов. Иначе и быть не могло» ( Polyb., X, 36 , 1–4 ).