Леонид Золотарев - Люди без имени

— Вы говорите, — начал Арва, обращаясь к рыжему солдату, — плохой тот солдат, кто вежливо обращается с русскими? Это неправда! Я постараюсь вам доказать.

— Среди нас имеются люди различных партий: социал-демократической, шведской, члены «спортивной организации — шюцкор» и ряд других. Мы не будем говорить как представители этих партий потому, что у нас сложилось различное мнение по отношению к русским. Два члена одной и той же партии имеют различные взгляды. Далеко ходить не будем: Мецала, член партии, которая наиболее враждебно относится к русским, но лично он противник грубого обращения с военнопленными. Обвинить его, что он плохой солдат, вы не имеете права: своей храбростью на фронте он доказал любовь к родине. Подымите стары газеты — вы увидите — все страницы говорят о нем. Вот вам доказательство вашей неправоты. Так в чем же дело? Давайте отбросим свои политические убеждения и поговорим по-солдатски: в чем повинны военнопленные, что мы жестоко обращаемся с ними?

— Они враги, — сказал рыжий солдат. — Русские жестоко обращаются с нашими военнопленными.

— Вы это видели? — спросил Арва.

— Газеты пишут, — ответил солдат.

— Газета — оружие пропаганды. Наша печать рекламирует наилучшее положение в лагерях военнопленных, и многие читатели верят, но я лично и многие присутствующие здесь не могут согласиться с этим положением.

— Обождите …! — послышался глухой голос. С верхних нар спустился пожилой солдат с изрезанным морщинами лицом и всегда чем-то недовольным видом. — Я хочу рассказать о себе. Газет я не читаю. Употребляю их только для курения потому, что неграмотен. Ни в какой партии не состою. Живу сам по себе, но приказы начальства выполняю. Начальство есть начальство, спорить с этим не приходится. Но кому угодно из них, даже тем, кто пишет газеты, когда угодно, где угодно, скажу: я больше не верю, чтобы русские издевались над пленными. Нас из роты лейтенанта Блинова здесь трое: я, Арва, да капрал Кавимяки. Мы с Арвой попали сюда по ранению, Кивимяки по старости.

После разгрома, в котором погиб сын Кивимяки, я был ранен. Сколько лежал без сознания — не помню. И только когда луна вышла из-за облаков, и ее бледный свет проник на землю, а в наступление мы пошли утром, я пришел в сознание. В груди была сильная боль — в голове мысль мести, и попадись мне в то время русский, я не замедлил бы убить его.

Первое, что я заметил — рядом стоял человек и внимательно прислушивался. Он стоял так близко около меня, что я заметил черты лица. Обрадовавшись присутствию человека, который может оказать мне помощь и в то же время испугавшись, как бы он не ушел, не заметив меня, я застонал.

Человек склонился надо мной, и могли бы вы слышать, какой страшны крик вырвался из моей груди! Это был русский! Я понял, что мне пришел конец, поэтому, преодолев страх и забыв боль в груди, пнул русского. От неожиданного удара он упал на спину, в то же время и навалился на него и кольнул ножом. Перед этим я видно долго лежал и много потерял крови — удар мой был слишком слаб, чтобы убить человека. Русский схватил меня за руку, приподнялся, коленом уперся мне в грудь, левой рукой прижал мою голову к земле и замахнулся отобранным ножом. По моему телу пробежал мороз. Чтобы не видеть, я закрыл лицо руками.

Солдат замолк, достал из кармана кисет и начал закуривать. В бараке стояло гробовое молчание, никто не решался спросить, что последовало дальше, поэтому солдат знал, что его ожидают, продолжал:

— Почувствовав прикосновение лезвия ножа к моей груди, я потерял сознание. Хотите верьте, хотите нет, с тех пор я не верю, что русские издеваются над пленными. Когда меня нашли свои, грудь моя была забинтована, а в руке моей лежал осколок гранаты, и я понял, что этот взмах ножом, которого я испугался, был поднят не за тем, чтобы убить меня, а затем, чтобы разрезать мой френч и оказать помощь раненому. Почему я не в плену у русских? Для меня это тоже загадка. Оказав мне помощь, русский ушел, по-видимому, он следовал с каким-то поручением.

— Ловко придумано, — сказал рыжий солдат — Долго ты молчал, наконец, высказался. Не иначе, как обработка Арвы.

Но солдат уже лез на свое место, не имея намерения вступать в спор, так как считал, что он свое мнение высказал чистосердечно, а как думают другие — ему безразлично.

— Наш молчун, отрицающий и не признающий никаких партий, высказал свое мнение. Каково мнение социал-демократов, шведской народной партии?

— Интересно бы узнать, в какой партии состоит Арва? — спросил из угла белобрысый капрал.

— Ты, что полицейский? — сказал Кивимяки, чинивший носки.

— Нет, просто интересно! — ответил тот.

— А я думаю так, — продолжал Кивимяки, — Арва говорит дело…

— В одну дудку играете, — прервал его рыжий солдат.

— Как ты, на свистульке военнопленного, — бросил реплику седой капрал.

— Молокосос! Кому ты говоришь? — Кивимяки ударил себя в грудь и отбросил носки в сторону. Очки подпрыгнули на носу, прядь черных волос закрыла глаза. Кивимяки своей наружностью резко выделялся среди охраны. Маленького роста, но широкоплечий и костлявый, он отличался подвижностью, не смотря на свои пятьдесят четыре года. За откровенность и прямоту рассуждений его полюбили солдаты.

— Не обращай внимания, — попросил Арва, — мы говорили по-товарищески.

— Нет, обожди, дорогой товарищ! Он молод учить меня. Кивимяки двадцать лет состоите в социал-демократической партии!

— И не прочь отдать билет обратно, чтобы получить членские взносы за двадцать лет назад!

Даже спокойный Арва не удержался, весело рассмеялся от реплики седого капрала, собиравшего для Блинова деньги.

Кивимяки не на шутку рассердился на своего друга, но от ответа воздержался, и еще с большей злостью продолжал прерванную речь: — Я третий раз в жизни вижу, как умирают на фронте люди. Два раза после войны был нищим и в поте лица своего восстанавливал хозяйство, теперь мне не под силу, года взяли свое.

— Нашелся мне еще один политикан, — сказал белобрысый капрал, — мы говорили про отношения к военнопленным, он заговорил о политике.

Старый капрал хотел рассказать, каких трудов ему стоило восстановить разоренное хозяйство, но когда его перебили, он забыл о направлении главной мысли своей речи, но не мог забыть, что дома семья, без присмотру хозяйство, а виновником всему этому война, он с новым жаром заговорил: — Не было бы войны, не было бы пленных. Стало быть не сидел бы я здесь, а находился с семьей. Одним словом, политикой пусть занимаются министры — я желаю мира, и как можно быстрее.

— Вот это дело! Много ты говорил, но сейчас сказал правду. Лично для меня безразлично, будет ли Суоми Великой: — я хочу домой.