Константин Симонов - Разные дни войны (Дневник писателя)

- Я не знаю, товарищ старший батальонный комиссар, как дальше жить. Я ей верю, что она с ним уже не живет, что ушла от него. Мне так и люди сказали. Но мне тяжело это вспоминать.

- Так что же я должен написать вам?

- Не знаю. Вы в стихах написали, вот вы и мне напишите.

- Но все-таки что же написать? Что вы сами-то думаете? Я напишу, а потом вам не понравится.

- Мне поправится. Вы только напишите. Вот вам блокнот и карандашик.

- У меня свой карандаш есть.

- Да нет уж, вы моим.

Ложусь. Начинаю писать. Только начал, майор поворачивается и говорит:

- Товарищ старший батальонный комиссар.

- Ну?

- Вы вот ей что напишите. Напишите ей, какая она стерва, чтобы она почувствовала. И в то же время, что я люблю ее и прощаю.

Я так и написал. Не так, но в этом смысле. Писал долго, брался.

Прочитав письмо, майор прослезился, тряс мне руку. - Не забуду вам этого. Теперь она должна почувствовать.

Вы, товарищ батальонный комиссар, очень мне помогли. - И, уже не возвращаясь к разговору о том, что у них произошло с женой, стал рассказывать, как он ее любит и какая она хорошая. Как будто этим написанным мною письмом закончен какой-то один кусок жизни и начат другой.

Утром, проснувшись, вижу, как он сидит, свесив ноги полки, и аккуратно переписывает письмо.

Через полчаса Ташкент. Меня встречает полковник Дерман и мы прощаемся с майором на утренней холодной привокзальной площади...

Второй дорожной записью были стихи "Слепец". Я начал писать их в поезде, а кончил ночью на пароходе, когда переправлялся из Красноводска в Баку.

На видевшей виды гармони,

Перебирая хриплый строй,

Слепец играл в чужом вагоне

"Вдоль по дороге столбовой".

Ослепнувший под Молодечно

Еще на той, на той войне,

Из лазарета он, увечный,

Пошел, зажмурясь, по стране...

Это был один из тех случаев, когда стихи оказываются частью дневника. По дороге к Красноводску в нашем вагоне появился старик с гармоникой, до этого, наверно, побывавший и в других вагонах.

Он был солдатом первой мировой войны, ослепнувшим от слезоточивых газов. Играл он разные песни, главным образом знакомые: "Раскинулось море широко", "Синий платочек", "Каховку", "Там вдали за рекой". И среди них одну незнакомую, должно быть, успевшую перекочевать через фронт с кем-то бежавшим из плена, самодельную, полуграмотную, но, как заноза, застревавшую в сердце, песню о немецкой неволе.

Старик, сам себе хрипло подпевая, играл все песий одинаково надрывно, похоже одна на другую, по эта - о немецкой неволе - ударяла в душу с какой-то особенной силой, словно все мы, слушавшие ее, были в чем-то виноваты.

В конце концов один из офицеров, возвращавшихся после госпиталя на фронт, не выдержал, запсиховал, заставил старика замолчать, а потом стал делиться с ним харчами. Поделились другие. И старик перебрался в следующий вагон.

Когда я писал стихи, у меня в памяти стоял не только это старик, но и последние фронтовые впечатления, увезенные в декабре с Западного фронта. Дымные, черные, покрытые пороховой копотью снега и освобожденные безрадостные деревни, пустыри, где ничего не было, кроме печных труб и обгорелых, раскиданных по снегу бревен...

Сердце щемило от предчувствия, что хотя вроде бы все хорошо и по сводкам, на Северном Кавказе мы успешно наступаем, не ждут ли нас и там те же горькие картины пепелищ?

О том, как я добирался дальше из Красноводска в Тбилиси, сохранилась короткая дневниковая запись.

...Из Красноводска в Баку летели на бомбардировщике СБ. Было очень холодно, и в то же время над Каспием стояла какая-то зимняя туманная морская сырость. Мы долго пробивались через облака, то высоко вверх, то шли вниз, до самой воды. Вода была унылая и холодная. В ней плавал лед. В конце концов мы обледенели и, промаявшись в воздухе около двух часов, еле живые от холода, вернулись в Красноводск, на тот же аэродром, с которого взлетали.

Ночью отправился в Баку морем, на транспорте, на котором плыли части двигавшейся из Средней Азии на Кавказский фронт кавалерийской дивизии. Всю ночь стоял двойной шум - волн и неумолчного топота лошадей в трюмах.

Днем в Баку, дожидаясь поезда на Тбилиси, встретил в гостинице Григория Васильевича Александрова. Он снимает здесь какой-то фильм. Угостив меня всем, что нашлось, он вдруг стал вспоминать о встречах с Чарли Чаплиной и о том, как вместе с Эйзенштейном ездил в Мексику. Потом вытащил из-под кровати гитару и одну за другой начал петь мексиканские песни.

Слушал его и вдруг почувствовал себя довоенным мальчиком, мечтавшим о поездках в разные далекие страны. И вообще все это было очень странно и почему-то даже печально. Наверное, по контрасту с войной...

О двух или трех днях, которые я провел в Тбилиси перед отъездом на фронт, в дневниках ничего нет. Это были обычные предотъездные дни, с получением харчей по продаттестату, с хождением на военный провод за телеграммами из редакции, с добычей горючего на дорогу. Ремонт редакционной "эмки" еще не был закончен; пришлось нажимать, чтоб закончили. Задерживаться дальше было нельзя, да и душа не лежала.

Кроме встречи с Халипом, который и во время нашей ноябрьской поездки в Мурманск и теперь все еще прихрамывал после того, как в прошлом году сорвался во время съемки с танка и покалечил ногу, в памяти остались от тех тбилисских дней еще зарубки.

Вечером в день приезда в Тбилиси, возвращаясь в гостиницу из похода за горюче-смазочным, я встретил своего старого друга Ираклия Абашидзе, который с ходу обрушился на меня с упреками: как же так, уже несколько дней в Тбилиси, он ищет меня, а я на глаза не показываюсь!

Я сказал, что если и виновен, то заслуживаю снисхождения; приехал только сегодня утром, всего полчаса, как освободился, и никому не успел позвонить.

Ираклий удивился - в Управлении по охране авторских прав ему сказали, что я несколько дней назад получал там авторские за спектакль "Парень из нашего города", а сегодня утром разнесся слух, что у меня вчера вышла здесь в гостинице какая-то ссора и меня побили. И он специально пришел сюда узнать, где я и не нужна ли мне помощь, раз пошли такие слухи.

Я рассмеялся и еще раз повторил, что приехал утром и в городе Тбилиси никем бит пока что не был.

Ираклий облегченно вздохнул.

- Значит, кто-то назвался тобой!

Его догадка оправдалась. Происшествие в Тбилиси было началом длинной истории, следы которой еще не раз всплывали на поверхность за годы войны.

Какой-то авантюрист, мой однофамилец, не то уголовник, не то дезертир, выучил наизусть все мои напечатанные к тому времени лирические стихи, добыл где-то форму капитан-лейтенанта морской авиации и орден Красного Знамени и в таком виде на протяжении войны в разных местах в зависимости от обстоятельств выдавал себя то за меня, то за моего несуществующего брата.