Алексей Савчук - Прямой дождь

Посланец из центра привез печальную весть: вооруженное восстание в Москве подавлено, революционеры ушли в подполье. На последнем заседании Екатеринославского Совета рабочих депутатов восставшие говорили:

— Мы вынуждены вложить меч в ножны и ждать сигнала, чтобы снова организованно начать борьбу.

Активные участники восстания перешли на нелегальное положение. Среди них оказались Григорий Петровский и Степан Непийвода.

Город опустел: в центре и на окраинах — ни души, только меряют мостовую до зубов вооруженные полицейские.

Уже третью неделю Григорий скрывался у своих товарищей — екатеринославских рабочих, переходя с квартиры на квартиру. Доменика боялась, как бы муж не пренебрег опасностью и не вздумал их навестить.

Как-то, возвращаясь с базара, встретила она Савватия Гавриловича, который, как ей показалось, специально ее поджидал:

— Доченька! — В это слово он вложил столько доброты и участия, что она чуть не разрыдалась. — Как станет невмоготу, бери детишек и — ко мне! Где десять едоков, там и твои не помеха. — И пошел, не оглядываясь.

Мальчики — Петя и Леня — донимали Доменику вопросами об отце: почему он так долго не возвращается? А порой замолкали и сидели тихо, раздумывая о чем-то.

Доменика верила, что муж в конце концов даст о себе знать. Так и случилось. Пришла весточка от Григория: «Надеюсь, скоро будем вместе. Готовься в дорогу».

Вскоре она уехала к мужу в Мариуполь.

Степан по приказу подпольной организации тоже покинул Екатеринослав. Родителям сказал, что отправится в Харьков, но об этом, кроме них, никто не должен знать. Обещал написать, когда появится возможность.

Ох, как тяжко было ждать! Мать украдкой крестила дверь, чтобы только с добрыми новостями приходили люди. Как-то весенним теплым утром припожаловала кума, уселась на скамью, расправила пеструю паневу, а потом выпалила скороговоркой:

— Слыхала я, что видели Степана в нашем селе.

— В Хворостинке? — переспросил Иван Макарович. — Ну и что же?

Катерина Семеновна замерла.

— Ничего, жив-здоров.

Сколько Иван Макарович и Катерина Семеновна ни расспрашивали куму, чтобы услышать от нее еще хоть одно словечко, та больше ничего сказать не могла. Да и это, может, неправда, заявила она, потому как никто со Степаном не разговаривал. Видели — и все!

— И за это спасибо, — сказала Катерина Семеновна. Иван Макарович долго сидел задумавшись, потом обратился к жене:

— Слушай, старая… а что, если нам податься в село? Может, землицы выделят?

Сначала Катерина Семеновна даже не поняла, о чем говорит старик, а лишь стояла перед ним, всматриваясь в бледное лицо и добрые, печальные глаза. Но вдруг горячая волна ударила ей в сердце: вспомнила, как она, молодая, стояла с пригожим ладным парубком под венцом, как все любовались ими, как батюшка читал, что надо беречь и уважать друг друга… Как мечтал ее Иван стать хозяином, обрабатывать землю! Потом они приехали в город на заработки. Вот, не уберегла она его, стал он калекой. Слезы неудержимым потоком лились из глаз Катерины Семеновны; она села рядом с мужем и прижалась к нему, как, бывало, в молодости.

Но уж так в жизни ведется — женщине из страдания нужно выходить первой. Утираясь длинным вышитым рушником, Катерина Семеновна второй конец подала старику. Потом сгребла угольки под горшок с борщом, чтобы не остыл, и твердо, впервые не боясь показать свое превосходство над мужем, сказала:

— Григорий и Степан говорили, что раздуют в Екатеринославе такой пожар, что даже в Петербурге будет видно. Пока у них не вышло: может, жару мало или дрова сырые… Им виднее. Но ведь это будет… Как же мы уедем? А может, они уже в Петербурге?

Более четверти века назад они соединили свои чистые сердца и пошли под венец, потом вырастили детей и теперь обо всем судили одинаково, лишь слова были разные. Долго сидели молча, и каждый из них вспоминал сына. Сколько придется, они будут ждать Степана и радоваться тому, что он стал умным, смелым, что непременно достигнет в жизни всего, будет бороться только за хорошее и справедливое.

— Плохо без Степана да без Григория — некому нам рассказать о том, что делается на белом свете и скоро ли разгорится тот пожар…

Николай II казался низкорослым и невзрачным в огромном беломраморном Георгиевском зале Зимнего дворца. Он явился сюда по приглашению министра двора — барона Фредерикса, занятого приготовлением предстоящего царского выхода для встречи с депутатами I Государственной думы.

Барон Фредерикс доставил из московской Оружейной палаты все необходимые регалии: трон, утверждающий незыблемость монархии, корону — головной убор из золота и драгоценных камней, символизирующую величие царской особы, скипетр, усыпанный алмазами и изумрудами, — символ мудрости и милости, державу — круглый золотой шар — знак владычества над землей.

Николай то и дело поглядывал на барона Фредерикса, чувствуя, как он вселяет в него уверенность и спокойствие. Все-таки он не ошибся, назначив барона министром императорского двора. При жизни его родителя, царя Александра III, Фредерикс ведал царскими конюшнями, занимал должность главного шталмейстера и командовал конногвардейским полком, в котором он, тогда цесаревич, числился командиром батальона.

— Ваше императорское величество соизволит сесть на трон, — торжественно произнес барон Фредерикс.

— Пожалуй, сяду, — сказал царь. — Но зачем мне все эти парламенты? — сердито спросил Николай, подергивая, как обычно, левым плечом и поеживаясь: в зале было холодно.

Царь думал о завтрашней встрече с депутатами I Государственной думы. Вспомнил начало и конец прошлого, 1905 года, забастовки, бунты, беспорядки… Сам бы он никогда не пошел на уступки, не создавал бы никаких народных представительств, не подражал бы Западной Европе… Но в то страшное время пришлось… и 18 февраля 1905 года он обнародовал высочайший рескрипт, а через полгода издал указ о Государственной думе и положение о выборах в нее. Дума сначала предполагалась как совещательный орган. Однако в стране не гасла мятежная искра, в разных концах империи вспыхивали мятежи, в восьмидесяти двух губерниях из восьмидесяти сени он вынужден был ввести военное положение и усилить охрану. Но и этого оказалось недостаточно. Вопреки собственному убеждению, в манифесте 17 октября пришлось даровать Государственной думе законодательную власть, право контроля за действиями администрации, пообещать гражданские свободы. К столь рискованным шагам его склонил хитрый лис граф Витте. Этого он ему никогда не простит… Государь посмотрел на Фредерикса и уже спокойное спросил:

— Барон, зачем мне эта Дума?