Алексей Савчук - Прямой дождь

— Всего ничего! — весело и озорно воскликнул Иван Сохань.

— В том-то и дело, что у нас этих организаций очень мало, вроде «Общества трезвости», а с «Обществом трезвости» революции не сделаешь. Хотя, конечно, и эти организации надо использовать и взять под свое влияние, как это удалось, например, в Заднепровье — одном из рабочих районов Екатеринослава. Там большевики сумели повернуть дело так, что кое-кто из них попал в правление, библиотека общества оказалась полностью в их руках, а вместо газет «Свет», «Копейка» и другой верноподданнической писанины начала подбираться полезная и нужная литература, в том числе и большевистская «Правда». Мы, большевики, как известно, за использование любой легальной возможности борьбы, но вместе с тем мы хорошо знаем, что при царском режиме коренного улучшения жизни трудового народа легальными средствами быть не может. Мы помним, что революция тысяча девятьсот пятого года не ликвидировала помещичьего землевладения, не дала земли крестьянам, не дала рабочим восьмичасового рабочего дня, не дала демократической республики. Поэтому главная наша задача — готовить рабочий класс, готовить весь народ к грядущим классовым боям, к новой революции, к насильственному свержению самодержавия и установлению власти рабочих и крестьян. Сейчас от имени большевистской фракции мы будем готовить в Думе законопроект о восьмичасовом рабочем дне.

Кто-то громко вздохнул. Петровский взглянул сочувственно и продолжал:

— Мы, конечно, не надеемся, что черная Дума примет этот закон. Но мы хотим поднять, мобилизовать весь рабочий класс России и показать ему, в каком бесправном положении он находится, показать, что восьмичасовой рабочий день при царизме лишь розовая, неосуществимая мечта, что, только свергнув власть самодержавия, можно добиться для трудовых людей настоящих человеческих прав. Этот законопроект будет напечатан в «Правде», он привлечет внимание всей промышленной России, поднимет человеческое достоинство рабочего, прибавит ему сил…

— Это мы понимаем, Григорий Иванович, но как бы было хорошо работать по восемь часов! — мечтательно отозвался за всех хозяин квартиры Данила Редько.

— Вот и надо бороться сообща. Я прошу вас, товарищи, написать об условиях труда на ваших заводах, протяженности рабочего дня, о труде детей и женщин, о систематических смертных случаях и увечьях из-за того, что владельцы предприятий и заводов не думают о безопасности своих рабочих, а интересуются лишь доходами. Хорошенько подумайте о том, что бы вы хотели внести в этот законопроект. Помните, что ваше мнение для нас очень важно. Мы стараемся как можно шире привлекать рабочих, создавать специальные рабочие комиссии, добывать для питерских рабочих пропуска на заседания Думы, чтобы они своими глазами увидели оплот царской реакции — всех этих Пуришкевичей и Марковых, Шульгиных и Крупенских… Сейчас, когда мы отделились от меньшевиков, стало легче дышать, словно мы сбросили с себя какую-то тяжесть, — с веселыми нотками в голосе проговорил Петровский. — Что ж вам рассказать еще. Я много езжу. Везде сейчас чувствуется подъем. В Петербурге и Москве благодаря большому опыту рабочего движения дела разворачиваются по четко намеченному плану. Еще мне известно про шахтерское движение на Екатеринославщине. Правда, там не обошлось без жертв, но кое-чего люди добились: улучшения бытовых условий, увеличения заработной платы. Главное для рабочих — это организованность в борьбе. Связь между отдельными организациями осуществляется через легальную газету «Правда». Читают ее николаевские рабочие?

— Читают! — раздались голоса.

— А бывает, что газета до вас не доходит?

— Бывает, — ответил Самарин. — Ведь ее порой в самом Петербурге цензура арестовывает и штраф накладывает.

— Штраф на газету? — удивился один из рабочих. — За что?

— Можно, я объясню? — поднялся Сохань.

Петровский кивнул.

— Если в газете пишут то, что не нравится царю и помещикам, ее в продажу не пускают и берут с тех, кто ее выпускает, денежный штраф. Издают газету на средства подписчиков, то есть на наши, рабочие, средства. Значит, надо выписывать как можно больше…

Когда Иван Сохань сел, Григорий Иванович продолжал:

— На страницах «Правды» и в дальнейшем будут печататься материалы о жизни и борьбе рабочих. Газета собирается отметить годовщину Кровавого воскресенья. Организованная забастовка в этот день — действенное проявление солидарности пролетариев России.

— Николаевские рабочие не останутся в стороне, — заверил Иван Сохань.

— Поддержим петербургских пролетариев!

— Поддержим!

Григорий Иванович вынул записную книжку и отметил условным значком, что в Николаев надо прислать текст листовки о Кровавом воскресенье, чтобы здесь его размножили на гектографе.

Уже вечер сменился ночью, но никому не хотелось уходить.

— Вероятно, вскоре я увижусь с Лениным, — напоследок сказал Петровский. — А вдруг он меня спросит: «Ну, как там николаевские пролетарии, готовы ли к работе в „горячем цехе“, к бою, к победной революции?» Что вы, Иван Федорович, ответили бы Ленину на моем месте?

— Я бы рассказал Владимиру Ильичу про разговор с Циркуляркой, — начал Сохань. — Есть у нас на заводе темный, неграмотный слесарь, прозванный Циркуляркой за необыкновенно резкий, неприятный голос. Как заговорит, невозможно слушать. Зная свой недостаток, он стал молчуном. А вот недавно случилось нам вместе идти по гудку на завод. Было темно, холодно, хотелось спать. «Хорошо вымуштровал нас француз. Гудок — и все бегут к нему на работу», — проскрежетал Циркулярка. «Раз гудок, значит, надо идти», — сказал я. «А если я не хочу за копейку гнуть спину на этом чертовом заводе!» — «Не пойдешь, француз тебя выбросит», — подзадоривал я Циркулярку. «Меня-то, конечно, выбросит, а если бы и ты не пошел на завод, и другие не пошли, всех бы не выгнал, а заработок увеличил и рабочий день укоротил!» — зло выкрикнул Циркулярка. «А конная полиция, а жандармы, а Сибирь?» — «Кабы до того дошло, я бы не ждал, чтобы меня в Сибирь спроваживали, а схватил бы первую попавшуюся под руку железяку и пошел их охаживать! Только надо, чтоб я не один, а чтоб все! Гуртом! Сообща!» Вот тогда я подумал: «Коль уж Циркулярку всколыхнули революционные призывы, то, безусловно, мы победим». Вот о чем я рассказал бы Ленину, — закончил Иван Сохань.

— Позвольте мне передать Владимиру Ильичу ваш рассказ?

— Передайте, Григорий Иванович.

На этом и разошлись.

У Григория Ивановича была шарфом закутана шея — болело горло. Выглянул в окно — стоял погожий майский день. «Надо бы уже выходить», — подумал он. Зазвонил телефон и Муранов взволнованно сказал: