Алексей Савчук - Прямой дождь

С особенной тревогой подходил в этот раз Григорий Иванович к своему дому: ныло сердце, ломило виски и затылок. Не успел позвонить, как дверь распахнулась, и он увидел Доменику. Она всплеснула руками и кинулась к нему:

— Слава богу, что ты приехал. Зачем эта война, Гриша, откуда такое горе свалилось на людей?

— Нас об этом не спрашивали, — ответил Григорий Иванович.

Не раздеваясь, он подошел к шкафу, поставил туда портфель, закрыл дверцу на ключ.

— Теперь и на улицу страшно выйти. По городу шпыряют какие-то головорезы с портретами царя и кричат: «Крамольники! Мы вас уничтожим, если вы против царя!» Разбивают окна в магазинах только потому, что на вывеске немецкая фамилия. Я сама видела, как перед Зимним люди падали на колени и славили царя-батюшку. А когда рабочие вышли на антивоенную демонстрацию с флагами и пением «Марсельезы», стало понятно — народ не хочет покоряться царскому произволу… Как страшно, Гриша! Что будет с детьми? — И она внимательно посмотрела на мужа: — Что с тобой? Не заболел? На тебе лица нет… Плохо спал? Скорее переодевайся!

— Спасибо, родная. Дай мне сперва горячего чаю, а потом чего-нибудь поесть.

— Сейчас принесу чай, а ты позвони Бадаеву — я дала слово, что ты ему сразу позвонишь, когда вернешься. Я что-то очень за тебя беспокоюсь… как никогда раньше…

— Что со мной может случиться? Ведь я особа неприкосновенная!

— Молчал бы уж…

Не успел Петровский поесть, как явился Бадаев.

— Наконец кончилось мое одиночество! — радостно воскликнул Алексей Егорович, пожимая руку Петровскому.

Бадаев, как всегда, был в хорошо выглаженном костюме, выглядел свежо и бодро. Он рассказал о настроении рабочих столицы, о визите к нему журналистов. Петровский внимательно слушал, поглаживая черную бородку с искорками седины, и одобрительно кивал.

— Вы молодчина, Алексей Егорович, на скользком не оступились. Они сразу вас немецким рейхстагом: дескать, бери пример. Но мы не такие простаки, как они думают. — Петровский удовлетворенно засмеялся. — Рабочие сердца чувствуют фальшь. На всех заводах и шахтах, где я побывал, люди настроены против войны. Скорее бы все наши съезжались…

— Муранов и Шагов скоро вернутся, а вот как удастся добраться из Швейцарии Самойлову…

— Да, немецкая и австро-венгерская границы закрыты. Но что-нибудь придумает: придется ехать кружным путем. А кто здесь из меньшевиков?

— Видел Чхеидзе, Чхенкели, Хаустова… Да они, верно, все тут.

— Я вот что думаю, Алексей Егорович: нам нужно всерьез подумать о декларации против войны. Может быть, стоит поговорить с меньшевиками и трудовиками. Вдруг они присоединятся к декларации?

— Я уже размышлял об этом.

— В током случае мы сейчас же отправимся в Таврический, — сказал Петровский.

— Но ведь вам надо отдохнуть?

— Успеется…

В Таврическом дворце Петровский и Бадаев встретили Николая Чхеидзе и лидера трудовиков Александра Керенского. Чхеидзе согласился на совместную декларацию. Договорились: когда все съедутся, собрать заседание и выработать общую программу социал-демократов — большевиков и меньшевиков.

С Керенским разговор не получился, он был возбужден, набирал полную грудь воздуха, артистически, со вздохом, его выпускал и вытягивал худую шею, точно хотел стать выше.

— Григорий Иванович и Алексей Егорович, буду откровенен, — патетически говорил он. — Меня не устраивают ваши прямые, как стрелы, ортодоксальные формулировки, лишенные гибкости, без учета новых условий… У нас ничего не выйдет. Трудовики будут поддерживать правительство. Я, видите ли, люблю свободу и не желаю, чтобы ее кто-то стеснял…

— Это ваш окончательный ответ? — спросил Петровский.

— К сожалению, да, Григорий Иванович, Я не собираюсь изменять своим принципам.

Совместная декларация была выработана большевиками и меньшевиками, и решено было огласить ее на первом же заседании Думы.

Тем временем Бадаев отвез на сохранение в Финляндию основные партийные документы большевистской фракции и материалы, доставленные Петровским из Харькова.

26 июля Родзянко открыл экстренное заседание Государственной думы. Сегодня его массивная фигура выглядела особенно внушительно. Он высказал уверенность, что российская Дума станет центром, который поддержит в народе патриотические чувства, что все депутаты встанут на защиту своей отчизны.

Александр Керенский, лидер трудовиков, пригладив стриженные ежиком волосы, резко вскинул руки вверх, истерически крикнул со своего места:

— Мы абсолютно убеждены, что русская демократия вместе со всем народом даст решительный отпор врагу и защитит свою родную землю и культуру, созданную потом и кровью поколений!

Зал бурно зааплодировал. Неподвижно сидели только одни социал-демократы.

Еще не смолкли аплодисменты, когда на трибуну поднялся меньшевик Хаустов, чтобы от имени двух социал-демократических фракций прочесть декларацию.

Хаустов читал уже последние абзацы, но большевистские депутаты так и не услышали наиболее резких формулировок, направленных против войны, из-за которых накануне они до хрипоты спорили с меньшевиками: Хаустов их пропустил…

И все же притихший зал услышал решительное «нет» войне. «Народы России, так же, как и все народы, вовлечены в войну помимо их воли, по вине их правящих кругов, считаем нужным подчеркнуть все лицемерие и всю беспочвенность призывов к единению народа с властью», — говорилось в декларации.

Родзянко наклонился всем корпусом вперед:

— Господа, члены Четвертой Государственной думы, сейчас мы приступим к нашей самой ответственной и наиболее торжественной обязанности — голосованию военных кредитов…

Григорий Иванович рывком поднялся с места, за ним — остальные большевики.

— Голосовать за воину — позор! — прозвучал на весь зал: громкий голос Петровского. Он направился к центральному проходу, следом за ним Бадаев, Муранов, Шагов.

В зале засвистели. Пуришкевич что-то кричал, подняв сжатые кулаки.

— Христопродавцы!

— Изменники!

— На виселицу!..

После трудного и долгого кружения по свету Федор Самойлов наконец вернулся в Россию.

Петербург, переименованный в связи с войной в Петроград, встретил его пасмурной погодой, холодом и тоской. Торчали на посту насупленные городовые в длинных черных шинелях. Мальчишки-газетчики бодро выкрикивали тоненькими голосами новости о блистательных победах на фронтах, о прославленном русском богатыре, который заколол знаменитым русским штыком полторы дюжины врагов.

Григорий Иванович и Доменика Федоровна, Муранов, Шагов и Бадаев с радостным изумлением смотрели на худого, неузнаваемо изменившегося Самойлова.