Алексей Савчук - Прямой дождь

— Я абсолютно здоров, не смотрите на меня так, — сказал он.

— Именно здоровые нам и нужны, — с подъемом проговорил Григорий Иванович. — У нас тут, брат, дела… Но прежде всего расскажите, откуда приехали и кого видели.

— Вам, Григорий Иванович, и всем остальным сердечный привет от Владимира Ильича и Надежды Константиновны, — сказал Самойлов.

— Ульяновых я не видел почти два месяца, — произнес Петровский.

— Сейчас они в Швейцарии, Владимир Ильич передал тезисы о войне. — Самойлов достал из внутреннего кармана пиджака несколько тонких листов бумаги и вручил их Петровскому.

Григорий Иванович, улыбаясь, сказал:

— Как раз этого нам и не хватало. Спасибо вам, Федор Никитич.

— А мне за что? — искренне удивился Самойлов. Пятерка рабочих депутатов с прибытием Самойлова была наконец в полном сборе. Обсудив ленинские тезисы о войне, они наметили провести нелегальное совещание с участием членов большевистской фракции Думы и представителей партийных организаций крупных промышленных центров России.

Третий день шло совещание в предместье Петрограда — Озерках.

В небольшой комнате дома конторщика Гаврилова было душно, говорили уже несколько часов подряд, однако представители партийных организаций Питера, Харькова, Иваново-Вознесенска, Риги, как и раньше, выступали с жаром и слушали внимательно. Лампу не зажигали, хотя начало темнеть. Григорий Иванович дочитал ленинский документ, поднял голову:

— Переход империалистической войны в гражданскую — единственно правильный пролетарский лозунг!

Вдруг послышались какой-то шум, топот тяжелых сапог, потом громкий стук. Все насторожились. Хозяйка открыла двери, и разъяренные полицейские ввалились в комнату.

— Руки вверх!

Жандармский ротмистр протянул ордер на обыск и арест. Петровский прочитал бумагу. Возвращая ее офицеру, сказал:

— Мы этого не допустим. Я и эти мои товарищи — члены Государственной думы. Закон о неприкосновенности депутатов вы, надеюсь, знаете? Вот мой мандат!

— Мы собрались на семейный праздник, — спокойно произнес Муранов.

В доме действительно пахло пирогами. Стол был заставлен закусками — все совещание проходило под видом празднования юбилея супружеской жизни Гавриловых.

Ротмистр скомандовал:

— Отойти от окна, депутатам сесть здесь, — показал он на свободные места возле стола.

Теперь во что бы то ни стало нужно было спасти документы: в протоколе — фамилии товарищей, маршруты, названия организаций… Слишком уж богатая добыча для «стражей закона».

Все решали сейчас минуты, смекалка и находчивость.

К Муранову подошел невысокий, с выпученными, как у совы, глазами агент тайной полиции.

— Не прикасайтесь ко мне! — строго сказал Муранов. Встретив решительный отпор, жандармы заколебались.

— Обыщите, — небрежно кинул приставу ротмистр.

— Обыщите вы, — буркнул пристав, стоя с вытянутыми по швам руками и не трогаясь с места.

— По инструкции я имею право приказывать, — сердито сказал ротмистр.

— Не знаю такой инструкции, — огрызнулся пристав. Спор между офицерами ни к чему не привел, и один из них отправился к начальству за указаниями.

— Прошу, господа, никуда не выходить, — приказал второй и поставил около депутатов двух полицейских.

У Муранова в кармане записная книжка с адресами товарищей, названиями заводов и организаций, которые он посетил, с краткими заметками о нелегальной работе на Урале. Книжку необходимо уничтожить. Но как? Муранов направился было к двери.

— Не выходить!

— Мне по надобности…

Жандарм, стоявший у двери, заколебался, и, воспользовавшись этим, Муранов решительно вышел из комнаты. За ним следом выскользнул шпик. Запершись в туалете, Муранов бросил записную книжку в яму.

Наступила ночь, а офицер не возвращался. Возмущенные депутаты потребовали, чтобы их освободили, наконец грозились пожаловаться на произвол полиции и жандармерии.

Отпустили их только на рассвете. Шпики окружили пятерку депутатов тесным кольцом и сопровождали ее до самой Думы.

Долго пришлось ждать Родзянко. Наконец он появился. Вместе с председателем депутаты вошли в Таврический дворец. Агенты охранки вынуждены были остаться на своих постах и мокнуть под дождем.

— Господин председатель, — обратился Петровский к Родзянко. — Этой ночью полиция учинила небывалое самоуправство. Мы настоятельно требуем принять необходимые меры. — И Петровский рассказал обо всем, что случилось в Озерках.

Родзянко обещал послать запрос в правительство и объявить протест от имени Думы.

Григорий Иванович возвратился домой.

— Не волнуйся, все в порядке. Задержали, но, как видишь, отпустили, — ответил он на встревоженный взгляд жены.

— Я так и знала… Только задремала, приснились лошади в черных лентах… Они мне всегда снятся перед бедой… Ведь социал-демократическую фракцию Второй Думы все-таки сослали в Сибирь.

Григории Иванович, уставший, с темными кругами под глазами, никак не мог успокоить жену. Трудно произносить слова утешения, если сам в них не веришь!

Они явились поздно вечером, когда Григорий Иванович уже собирался лечь. Забарабанили изо всех сил в дверь. Проснулись испуганные дети. Протирая заспанные глаза, заплакала Тоня. Петя и Леня, насупившись, смотрели, как по квартире шныряют жандармы, заглядывают в каждый угол, как ворошат на отцовском столе бумаги.

Григории Иванович уже ничего не говорил о депутатской неприкосновенности. Он не сомневался, что об их аресте известно и правительству и царю. Теперь апеллировать можно только к трудовому народу.

Петровского вывели под усиленной охраной жандармов.

В квартире, как после погрома: разбросаны книги и бумаги, раскрыты чемоданы, высыпано на пол содержимое ящиков стола, беспорядочно сдвинуты стулья…

Молча сидят дети. Тоня прижимает к себе ветку сломанного фикуса, который они привезли еще из Мариуполя, и горько всхлипывает. Доменика ласково говорит дочке:

— Не плачь, мы посадим эту ветку, будем поливать, она непременно вырастет и превратится в большое красивое дерево…

Хмурое утро 9 ноября 1914 года. Темные, низкие тучи затянули небо над Петроградом.

По грязным, скользким улицам в сером, промозглом тумане торопятся в свои департаменты, зябко поеживаясь, чиновники, барская прислуга с корзинами в руках спешит за провизией, настороженно, точно нахохленные вороны, стоят в длинных черных шинелях городовые, из подъездов выглядывают дворники в фартуках…

Идет четвертый месяц войны. Приподнятое настроение первых военных дней, уверенность в скорой и громкой победе исчезли, уступив место унынию, страху и чувству безнадежности.

Вдоль Невского носятся посипевшие от холода мальчишки и, зажимая под мышками пачки газет, громко выкрикивают: