Алексей Савчук - Прямой дождь

Сегодня Петровскому надо быть на очередном митинге.

«Поеду на Куреневку, там что-то неладно, была недавно вооруженная схватка. И как это я забыл сказать Доменике, что поздно вернусь? — вдруг подумал Григорий Иванович. — Ведь будет волноваться».

…Беспорядки на Куреневке начались после прибытия в Киев екатеринославского пассажирского парохода. На пристань вывалилась подвыпившая компания мужчин во главе с плюгавеньким предводителем. Одет в новые английского сукна френч и галифе, без фуражки, редкие волосы торчат ежиком, в каждой руке по нагану.

Еще не успела буйная ватага прикатить на главную Куреневскую площадь, как по округе поползли самые невероятные слухи. Кто-то уверял, что объявился сын Деникина и по поручению отца, начиная с Куреневки, будет очищать всю Украину от коммунистов, а сам Деникин идет с другой стороны и уже занял Красный Трактир. Кое-кто высказывал мысль, что это посланец Николая Николаевича, дядьки последнего российского царя, а те, кому «посчастливилось увидеть освободителя», утверждали, что это сам Керенский.

Прибывшие нырнули в ближайшие дворы и вскоре выкатили для «Керенского» трибуну — обшарпанную карету с продавленным верхом.

Площадь тем временем заполнялась людьми.

— Сыны и дочери прославленного Киева! — надтреснутым фальцетом начал оратор. — Царский трон провален! Настала желанная свобода! Так кто же имеет право командовать свободным народом? Большевики? А кто их звал в командиры? Я не хочу никакой власти! Я хочу вольной жизни: делаю, что хочу! Я прибыл сюда, чтобы освободить вас, чтобы вместе с вами рвануться на Крещатик, выгнать большевиков и зажить свободно! Вперед! За мной!

«Освободитель» соскочил с кареты и, потрясая револьвером, выбежал на середину улицы. Тут его и остановил рослый бородач — рабочий в фартуке, с кельмой в порожнем ведре.

— Извиняюсь, ваше превосходительство, мне не все ясно. Значит, ваша программа такая, что каждый делает то, что хочет?

— Вы меня поняли абсолютно правильно! То, что хочет!

— Тогда позвольте, ваше превосходительство, хоть разок хряснуть по вашей поганой роже!.. Уж очень мне захотелось!..

И с размаху он так саданул тяжелым кулаком в челюсть «превосходительству», что тот в один миг оказался на мостовой, а рядом шмякнулись его наганы. Приближенные предводителя мгновенно ретировались. Рабочий бросил револьверы в ведро, поднялся на ближнее крыльцо, снял старую кепчонку и обратился к толпе:

— Может, кой-кто и осудит меня за свободу действий в отношении к этому ядовитому змеенышу, но уверен, большинство присоединится к моему кулаку и пожалеет, что я ударил только один раз. Но и этого для него вполне хватит. А трибунал добавит…

— Правильно! Так его! — раздалось в толпе.

— Товарищ рабочий, у меня к вам вопрос! — крикнул кто-то.

— Мне вопросы задавать нечего, я речи говорить не мастак, — махнул рукой рабочий, надевая кепку и берясь за ведро. — Вон кто вам все разобъяснит, — и он указал на Петровского, который приближался к крыльцу.

Петровский решительно встал на место рабочего.

— Так какой у вас вопрос? — обратился он к толпе.

— Сейчас кругом нужда, разруха, голод, а как был Николка-дурачок, так была булка пятачок… Отчего ж такое происходит? — спросил худой, юркий мужичонка.

— Все верно! — подтвердил Петровский. — Был Николка-дурачок, и была булка пятачок. Да все ли ели ту булку? В лучшем случае крестьянин и рабочий ели ее лишь два раза в год: на рождество и пасху. А на протяжении целого года кулаки кормили батраков черствым хлебом, чтобы меньше съели, да баландой. Рабочий же приносил домой такую мизерную получку, что и на черствый хлеб не всегда хватало. Было такое? Правду я говорю?

— Было… правду… — глухо и тяжело выдохнула толпа.

— Рабочим и крестьянам по душе пришлась программа большевиков. И, объединившись вокруг них, они готовы идти в последний и решительный бой против своих угнетателей. Большевики никогда не прятались за спины рабочих и крестьян. Они всегда и везде впереди: и на фронте и в тылу. И первыми в бою за рабоче-крестьянскую власть падали большевики. И побеждали — тоже они. И снова победят в недалеком будущем. А потому особенно обидно слышать брюзжание недовольных или подстрекателей: «Была булка пятачок». Когда-то было хорошее мыло «Нестор», но почему же твоя мать всю жизнь стирала твои штаны да рубаху белой глиной? Какие ароматные были табаки — «Стамболи», «Мисаксуди». А ты их курил? Тянул самосад, от которого и мухи дохли. «А чай Высоцкого!» — восторгается иной. А почему же ты всю жизнь заваривал кипяток если не мятой, то высушенными хвостиками от вишни? «А какие коньяки пили богачи!» А ты их хотя бы на язык брал? Дед твой видал, как барин едал.

Одобрительный хохот прокатился над толпой.

— Мы победим разруху, восстановим хозяйство. Что нам, товарищи, для этого нужно? Нам нужна полная победа на фронте и бдительность в тылу, чтобы вовремя сворачивать скулы тем, кто норовит свергнуть рабоче-крестьянскую власть. Сворачивать так, как это сделал…

— Дядя Дубовик! — крикнули из толпы. — Это наш самый лучший печник! Он такую печь отгрохает, что черти позавидуют.

— А правда ли, что большевики запрещают молиться богу? — выступила вперед дамочка в шляпе с вуалькой.

— Это неправда. Молитесь сколько угодно. Только не советую вам молиться о возвращении царизма, ибо такая молитва все равно не дойдет до бога и вам от нее не будет никакой пользы.

Дамочка испуганно опустила вуальку и спряталась в толпе.

— Почему так долго, я совсем заждалась, — скрывая волнение, спросила Доменика.

— Проводил митинг.

— А теперь?

— А теперь мне нужно срочно побывать на станции Пост-Волынский… И сразу же домой!

Доменика погрустнела.

— Ехать, Домочка, необходимо. Дело не терпит отлагательства: по горячим следам нужно установить, сошел ли поезд с рельсов сам или его «сошли» бандиты.

— Если б хоть Тоня была со мной, — вздохнула Доменика.

— А про сыновей ничего не слыхала?

— Слыхала про Леню, но не успела рассказать. А Петя на Урале?

— На Урале, — кивнул головой Григорий Иванович, а сам подумал: «Трудное там положение».

— Про Леню такое слышала… Как-то после профессорского обхода сижу за своим столиком в коридоре, просматриваю карточки раненых. И слышу, как один боец рассказывает другому: «У нашего Леньки котелок варит. Было это в Ново-Ивановке. Среди ночи деникинцы решили нас окружить. А Ленька смекнул: взял и вывел нас заранее, как только стемнело, из села и разбил на три группы. Две спрятал на опушке леса, а третью — в глубоком овраге. Лишь пропели первые петухи, беляки тут как тут. Бесшумно окружают село. А Ленька сигнальную ракету. И мы с трех сторон на деникинцев: „Ура-а!“ Бежать хотят, гады, да некуда. Словом, пригнали мы к своим две роты пленных беляков, притащили четыре станковых пулемета и разного легкого оружия немало. Высшее начальство, правда, для порядка пожурило Леньку за самоуправство, а потом отметило в приказе». Ты знаешь, я сердцем почувствовала, что про нашего Леню рассказывают. Не утерпела, спросила: а вы не знаете фамилии вашего Леньки? «Вот те на! — засмеялся раненый. — Как не знать своего командира! Леонид Григорьевич Петровский полное его имя. А Ленькой мы зовем его промеж себя за то, что больно душевный он человек и понимает простого солдата. Может, что хотите ему передать? Я скоро выписываюсь и — в свою часть». — «Передайте, пожалуйста… — говорю, а у самой комок в горле встал, — передайте, что я очень хочу, чтобы его не тронула вражеская пуля…» — «А кто вы ему будете, простите за любопытство?» — «Мать… Доменика Федоровна Петровская…» — «Вот так история!» — воскликнул красноармеец и даже сел на кровати.