Алексей Савчук - Прямой дождь

— Напрасно! — стукнул карандашом по столу Петровский.

— И я так говорила. Ну, значит, пошли мы делить тот кулацкий клин. И саженью меряли, и веревкой пробовали разбить на шесть делянок — ничего у нас не вышло!

Обидно нам стало, одурели мы от этой дележки. А кровопивец Харлампий стоит за плетнем и зубы скалит. «Да вы, — говорит, — голь перекатная, двум свиньям жратву не разделите, а беретесь мою кровную земельку делить». Вот я и пришла просить вас, чтобы прислали грамотея, который смог бы разделить тот проклятущий клин на шесть равных частей. Найдется такой у вас?

— Такой землемер у нас есть. Только зачем вам резать тот клин! Посадите сообща на нем картошку, а урожай разделить легко: и вам будет хорошо и мироеду черная досада. Еще скажу вам: скоро настанет такое время, когда не надо будет делить кулацкую землю, а вся она станет нашей.

— Точно гора с плеч, как вас послушала. А теперь, если у вас есть минута, хочу рассказать про свое… — Она с опаской покосилась на секретаршу и ординарца.

— Рассказывайте, не смущайтесь, это мои верные помощники.

— Стыжусь я своей темноты, да уж скажу, коли задумала. Живет со мной сирота — внучка моя, девушка на выданье. И пришлась она по душе одному активисту. Зачастил он к нам. Он же партийный, а она еще до комсомолии не доросла. По селу толки пошли, всяк свое. Как-то в сумерки встречает меня на улице…

— Харлампий? — улыбнулся Петровский.

— Харлампиевой породы — Бульбах Онисим. Встретил, да и начал укорять: «Ты что ж, Елисеиха, задумала большевиков плодить? А знаешь ли ты, что в коммуне все будут спать под одним рядном? Внучку загубить хочешь?» Как это «под одним рядном»? — спрашиваю. «А очень просто, — говорит, — твое — мое — богово, ложись, и все! Понимать надо!» Подмигнул мне, да и пошел прочь. Вот я и надумала у вас про это спросить. Не верю такой подлой брехне, а все ж душа болит… Одна она у меня… внучка-то…

— Смело, бабуся, благословите свою внучку на брак с активистом, коли она его любит… А кулакам передайте, что скоро их всех накроют «одним рядном», да еще и мокрым, чтобы к телу плотней прилипло.

— Верю, что к тому идет. Вылила вам всю душу, сразу полегчало. Счастья вам во всем, — с благодарностью поклонилась она Петровскому и его помощникам.

— Попроси, Андрей, Парфентия Павловича — нашего главного пропагандиста.

Короткая, узкая бородка клинышком, сухощавое лицо, пенсне, в руках всегда бумаги либо книжка — таким был Парфентий Павлович.

— Иду к вам и думаю: «Наверняка Григорий Иванович узнал от своих посетителей что-нибудь чрезвычайно интересное».

— Как в воду смотрели, Парфентий Павлович. Мы попали в страшную глухомань, и поработать здесь придется изрядно. Надо немедленно выпустить две листовки, которые бы остро и без промаха ударили по сознанию людей. Набросайте, Парфентий Павлович, листовку о земле, а вторую о советских семье и браке. Будет готово, приходите ко мне, вдвоем помозгуем над окончательной редакцией…

…В тот вечер молодой, тонкий месяц особенно внимательно всматривался в лица Оленки и Андрея. Они еще не произнесли того главного, что так трудно вымолвить впервые.

Андрей перебирал дневные события, вспомнил бабку Елисеиху, и они с Оленкой вдосталь посмеялись над «рядном». А потом он собрался с духом и сказал девушке заветное слово. Она заглянула ему в глаза, видимо решаясь сказать что-то в ответ, но… в этот момент за их спинами в роще прогремел выстрел. Потом второй, третий…

Будто тугая пружина подбросила Андрея. Он выхватил револьвер и помчался за армейцами, которые, разбившись на две группы, уже брали рощицу в клещи.

Петровский вскоре увидел, что красноармейцы кого-то ведут. От пойманного несло самогоном, он что-то бормотал в свое оправдание, по Петровский оборвал его:

— Ты стрелял?

— А кто ж еще? Ведь его поймали с этим обрезом, — кипел от негодования армеец, державший бандита.

Близкий конский топот заставил всех поднять головы. От села мчались два всадника, круто свернувшие в сторону агитпоезда.

— Здравствуйте! — произнес бородатый верховой, и оба спешились. — Мы из сельсовета. Услышали выстрелы и примчались узнать, не случилось ли чего. — Тут бородач увидел задержанною: — Это ты, Свирид Горчак?

— Почему стрелял, в кого целился? — взял в оборот кулацкого прихвостня второй всадник — Данила. — Признавайся, пьяная гадина, иначе порешу без суда и следствия! — И потянулся за карабином.

— Ни в кого я не целился, стрелял вверх, — буркнул Горчак.

— Гляди, какой воздухопалитель нашелся, — усмехнулся Петровский. — Ты все-таки скажи, кто тебя надоумил, самогоном напоил и дал обрез.

— Он же и дал, Харлампий, — пробормотал Горчак.

— А ты не думал, что тебя могут поймать? — спросил Петровский.

— Нет, Харлампий сказал, что тут, кроме писак да трусливых болтунов, никого нет. «Пойди, — говорит, — пугни их, может, быстрей уберутся с нашего разъезда, а то совсем растравили голытьбу, скоро нельзя будет нос высунуть из хаты. Иди, — говорит, — и я тебя вовек не забуду». И дал выпить полкружки самогона для храбрости.

— До рассвета мы и Харлампия, и этого дурня командируем в город, в ЧК. Можно забирать? — спросил Данила у Петровского.

— Забирайте. А где ваш председатель сельсовета?

— Еще вчера поехал на хутора. Кулачье там распоясалось — спалили хату одного бедняка.

— Когда вернется, передайте, что я хочу его видеть.

— Он такой, что и сам прибежит.

— Ну, а теперь расходитесь по местам, укладывайтесь спать, и чтобы ни один не смел просыпаться до утра! — шутливо приказал Григорий Иванович…

Первым утренним посетителем Петровского был машинист.

— Хочу сказать вам, Григорий Иванович, про мои паровозные дела, потому как есть и у меня трудности…

Машинист неторопливо провел ладонью по лицу, внимательно взглянул прищуренными глазами, привыкшими всматриваться вдаль, на Петровского:

— Меня волнует, Григорий Иванович, полупустой тендер. — И после небольшой паузы: — Мало вам забот, так я еще со своими…

Неожиданно перед окном появился всадник.

— Григорий Иванович! — крикнул ординарец. — Председатель сельсовета прибыл. Можно или пускай подождет?

— Я зайду к вам попозже, — взялся за картуз машинист.

— Нет-нет, — остановил его Петровский, — возможно, вместе с председателем мы и утрясем этот вопрос.

Вошел человек невысокого роста, сухощавый, среднего возраста, в вылинявшей солдатской гимнастерке, застегнутой на все пуговицы, и поношенных галифе, заправленных в сапоги с короткими голенищами. Достаточно было глянуть ему в глаза, чтобы проникнуть в самую глубину его существа. Они были не только зеркалом его души, они говорили о всей его биографии: голодное, безрадостное детство, раннее батрачество, солдатская муштра, война, окопы и острое желание бороться до конца, чтобы прошлое никогда не вернулось.