Николай Новиков - У истоков великой музыки

- Эти колокола настоящие, с московских и суздальских храмов. Костюмы актеров, исполняющих роли священнослужителей, тоже подлинные.

Проходим мимо целой галереи гримерных и слышим: "Здесь готовился к выступлениям Шаляпин, там - Собинов, Лемешев...".

Гримерная Нестеренко небольшая, с пианино. Евгений сидит у зеркала, уже без бороды, без кафтана, но еще в сапогах и атласных царских шароварах. Женщина в белом халате помогает снимать грим. Заметив нас, певец поднимается навстречу, засыпает вопросами:

- Что нового в Наумове, Кареве? Как здоровье Федора Прокофьевича?

Замечаю на стене портреты Мусоргского, Шаляпина. В гримерную заходят артисты, успевшие переодеться, и Нестеренко представляет нас: "Земляки Мусоргского". Приятно, что известные певцы с интересом расспрашивают о наших краях.

Суета за кулисами утихает, гаснет свет.

- Едемте ко мне домой,- предлагает Нестеренко,- там обо всем спокойно поговорим.

На наше возражение, что уже поздно и после такой нагрузки певцу нужно отдохнуть, он отвечает:

- После Бориса до утра глаз не сомкну. Надо прийти в себя, ожить, ведь нагрузка на психику колоссальная. Кстати, недавно узнал интересный факт. Иван Петрович Павлов, впервые услышав "Бориса Годунова", сказал, что в сцене смерти Бориса дана точная клиническая картина смерти от грудной жабы, то есть стенокардии.

Я спросил, сколько раз приходилось Нестеренко умирать на сцене.

- Не считал, но много: в "Борисе Годунове", в "Хованщине", в "Иване Сусанине", в "Мазепе"... Однажды мы выступали в Нью-Йорке, в знаменитой "Метрополитен-опера". Собралось более четырех тысяч американцев. А "Бориса" давали на русском языке. Мы все волновались - существовала преграда не только в языке, но и в смысле каждой фразы, в подтексте, хорошо понятном, когда знаешь русскую историю. А в зале - люди иной культуры, социального развития. И вот звучит оркестр. Первая прологовая картина, вторая, третья. И вдруг - буря аплодисментов. Поняли американцы! Значит, для музыки Мусоргского границ не существует,- увлеченно рассказывал Нестеренко.

Садимся в знакомые "Жигули", на которых Евгений колесил по Псковщине. В машине тесно, мы держим на коленях охапки цветов.

В квартире Нестеренко много книг, пластинок, картин, сувениров из разных стран. В кабинете - фотографии оперных театров, где не раз выступал певец. Заметив, что я с интересом рассматриваю их, Евгений стал пояснять.

- Это "Колон", театр в Буэнос-Айресе - один из самых вместительных в мире, больше трех с половиной тысяч зрителей. С огромной, как в Большом театре, сценой. А это знаменитый миланский "Ла Скала" - здесь лучшая акустика. До реставрации и в ленинградском Кировском акустика была удивительная. А это Венская опера - петь здесь наслаждение, публика музыкально грамотная, чуткая, благодарная, Мусоргского особо ценит.

Я спросил у Нестеренко, почему он написал на своем портрете для музея такие слова: "Ничего не знаю выше музыки Мусоргского, счастлив, что пою ее".

- Ни один наш композитор, пожалуй, не почитается в мире так, как Мусоргский. В искусстве ценятся новаторы. Из отечественных композиторов для заграничного слушателя он самый русский, да к тому же, как говорит Моцарт у Пушкина: "Он же гений..." Его творчество оказало огромное влияние и на отечественную, и на зарубежную музыку.

Евгений вышел из кабинета, а через минуту вернулся и, весело потирая руки, произнес:

- Как на Руси говорят, "соловья баснями не кормят". Пора перекусить.

Пока мы беседовали в кабинете, Екатерина Дмитриевна не только накрыла стол, но и умело разместила в вазах охапки цветов.

За столом разговор опять зашел о родине Мусоргского. С дотошностью Нестеренко расспрашивал о музейных делах, о поисках новых экспонатов. Еще в первую встречу в Наумове я понял, что Евгений знает о Мусоргском больше, чем работники музея. И сейчас он говорил о том, что надо не только собрать и расставить вещи, но вдохнуть в них жизнь, изучить неизвестный в литературе псковский период. Евгений назвал имена тех, кто писал о Мусоргском, и с особым уважением говорил о Каратыгине.

- Вячеслава Гавриловича нужно почитать как основателя музея, ведь он первый из музыковедов побывал на родине композитора, собрал разные сведения, документы, сделал снимки...

Наверное, Евгений уловил в моих глазах растерянность (я впервые слышал эту фамилию) и перевел разговор на другое. Каково же было мое удивление, когда после поездки в Москву я получил письмо, где Нестеренко на нескольких страницах переписал статью Каратыгина из редкой книги: "Мне кажется, эти выписки будут любопытны для Вас",- писал он. Оценив эту высшую деликатность артиста, я засел в библиотеке.

Перечитал почти всю литературу о Мусоргском и пришел к любопытным выводам. Оказалось, что первый биографический очерк о композиторе написал Владимир Васильевич Стасов. Во вступлении он сетовал, что наше отечество "скудно сведениями о самых выдающихся по таланту и творчеству сынах своих, как ни одна земля в Европе". И сам же объяснял: "Сначала тянут и медлят, потом окончательно забывают, а позже не остается никакой возможности собрать не только устные какие-нибудь рассказы, но даже письма того исторического русского человека, который, наверное, заслуживал бы лучшей участи. Какая печальная система, какая недостойная привычка! Мне было бы слишком больно, чтоб подобное случилось и с Мусоргским, которого я знал в продолжение почти четверти столетия и у которого привык давно ценить и глубоко уважать не только крупный, оригинальный талант, но и всю прекрасную, светлую личность. Поэтому я постарался собрать от родственников, друзей и знакомых Мусоргского все доступные в настоящее время изустные и письменные материалы, касающиеся этого замечательного человека..."

Стасов выполнил благороднейшую работу, собрав различные материалы. В бумагах Мусоргского он обнаружил "Автобиографическую записку", составленную Модестом Петровичем незадолго до смерти, которая и стала основой биографии. Стасов написал письмо Филарету Петровичу Мусоргскому, и старший брат композитора ответил на десять его вопросов - это второй важный документ. Однако, если судить меркой сегодняшнего дня, то и Стасова можно упрекнуть его же словами "тянут и медлят", так как за четверть века дружбы с Мусоргским он не узнал ничего о родных местах композитора, о его родословной и даже о родителях, о няне, о первой учительнице музыки...

Это пытался сделать второй биограф, Вячеслав Гаврилович Каратыгин - музыковед, литератор, композитор, профессор Петербургской консерватории. В 1910 году он поехал на родину композитора. "Объезжая родственников Мусоргского, я непременно хотел разыскать портреты отца и матери композитора,- писал Каратыгин,- к сожалению, эти поиски не увенчались ни малейшим успехом". И опять же сегодня непонятно: почему Вячеслав Гаврилович не обратился к племяннику композитора Георгию Филаретовичу Мусоргскому, у которого хранились семейный альбом и другие реликвии?