Николай Новиков - У истоков великой музыки

- Ты, дед, как во хмелю,- что хошь, то и мелю,- не отставала старуха,

Федор Прокофьевич щурил свои белесые без ресниц веки и, кротко улыбаясь, оправдывался перед Нестеренко:

- Ты вникай, Явгений, баба как горшок, что ни влей, все кипит...

Для меня эта добродушная перепалка стариков была своеобразным спектаклем, рассчитанным на гостей. У Белокуровых я ночевал и раньше, знал, что люди они на редкость гостеприимные, бескорыстные. У них находили приют и рыбаки, и дачники, и случайные путники, оказавшиеся в этих краях, где не было ни гостиниц, ни другого казенного пристанища. Старики принимали всех непрошеных гостей, делились с ними своей немудреной крестьянской едой, как говорила бабка: "Чем бог послал - картошка в огороде своя, а горшок пустой у рыбака не бывает". И спать укладывали всех, кто бы ни приехал: в горнице, на веранде, на сеновале.

Усадьба в Наумове. Дуб-старожил

"Деда Федьку" в деревне считали чудаковатым балагуром и к его байкам относились несерьезно. А Нестеренко слушал старика с большим вниманием, расспрашивал подробности. Такое внимание льстило Федору Прокофьевичу, и он гордился дружбой с артистом, который "в телевизоре выступаить".

Тогда я еще не догадывался, почему с таким интересом слушал Евгений дедову речь, которой мы, местные жители, в общем-то стесняемся. За нее над нами подтрунивают: "До Опоцки три верстоцки, не поспамши, не поемши, не попимши не дойдешь". А Нестеренко наслаждался этим живым языком родины Мусоргского. По-иному воспринимал он и байки старика. Позже Евгений напишет: "В Италии пришла в голову мысль - а не побеседовать ли Вам с Федором Прокофьевичем Белокуровым. Он много рассказывал о Мусоргском - это сказки, народные легенды, имеющие мало общего с действительной его жизнью, но это интересно. Существование в народном сознании легенд о Мусоргском, так же как о Пушкине, собранных в Пушкиногорском районе Семеном Степановичем Гейченко, очень кстати".

Выдержка из письма несколько опередила последовательность изложения. А в то лето, несмотря на плохую погоду, Нестеренко много бродил по окрестностям, побывал в близлежащих деревнях, познакомился с жителями, в основном стариками. С легкой руки Федора Прокофьевича певца стали называть по-свойски: Евгений. Деревенские жители, чуткие на простоту и искренность, оценили общительную и деликатную натуру московского гостя, назвав его "душа-человек", как бы подтвердив тем звание народного артиста СССР, присвоенное за год до поездки сюда. А народный артист действительно был народным, запросто пел и в сельском клубе, и в техникуме, и в районном Доме культуры в Кунье, и даже на улице и в домах у крестьян. Нестеренко пел, когда просили, и не чванился. Особенно запомнился жителям ночной концерт в музее, который больше походил на старое домашнее музицирование. На старинных канделябрах зажгли свечи, Евгений тихо подошел к старому роялю, бережно открыл крышку и, подобрав тон, запел:

В тумане дремлет ночь,

Безмолвная звезда

Сквозь дымку облаков

Мерцает одиноко...

Окна в домике были отворены, из парка веяло теплом и ароматом свежескошенного сена. Трепетало пламя на свечах, шевелились легкие шторы, и голос певца звучал с особой проникновенностью. Казалось, эта музыка и эти слова рождаются здесь у всех на глазах:

Молча смотрю я

На воды глубокие

Тайны волшебные

Сердцем в них чуются...

За окном между темными кронами деревьев светлела озерная гладь. Кто знает, может быть, в такую же ночь у озера родилась в сознании композитора эта музыка?

Отпуск у Нестеренко закончился. Перед отъездом он обошел всех своих новых знакомых. Федор Прокофьевич преподнес ему лапти, которые специально сплел для своего друга, и, вручая их, сказал:

- Это тебе, Явгений. Нонче в Москве на их, говорят, спрос, будешь показывать и деда вспоминать...

А осенью сбылась моя мечта - послушать на сцене Большого театра "Бориса Годунова". За несколько дней до спектакля позвонила жена Нестеренко и сказала, что Евгений на гастролях в Италии, но просил пригласить на спектакль.

Вместе с сотрудниками музея мы полетели на самолете в столицу.

Погода в этот сентябрьский день в Москве выдалась будто по заказу: солнечно, тепло, зелень еще не тронута желтизной, обилие цветов. У Большого, как всегда, многолюдно, а в этот раз праздничная обстановка - 1 сентября 1978 года открывался 203-й сезон главного театра страны. От Столешникова переулка до знаменитых восьми колонн театра - живой людской коридор, и многие с надеждой спрашивают: "У вас нет лишнего?". К подъезду уже подходят счастливые обладатели билетов. Подъезжают автобусы "Интуриста", роскошные лимузины. По речи, по цвету кожи, по знакам на посольских машинах можно определить, что сегодня здесь "все флаги в гости". Невольно охватывает гордость - все эти люди собрались на оперу нашего Мусоргского.

Проходим в вестибюль, мимо вежливо-строгих контролеров. У нас лучшие места в партере, и, пока ярко горят люстры, знакомимся с программой. В книжечке портрет композитора, биографическая справка: "Модест Петрович Мусоргский родился в усадьбе Карево Псковской губернии".

Подумать только, "Бориса Годунова" дают сегодня в 494-й раз! Полтора миллиона зрителей аплодировали Мусоргскому только в этих стенах. В Большом театре "Борис Годунов" был впервые поставлен в декабре 1888 года, через 14 лет после премьеры в Мариинке. Непревзойденный Борис, Федор Иванович Шаляпин, вспоминал: "Борис Годунов до того нравился мне, что, не ограничиваясь изучением своей роли, я пел всю оперу".

И в этот раз выступали известные певцы: Ирина Архипова, Александр Ведерников, Артур Эйзен... А в самой главной роли - "наш" Евгений Нестеренко... Оперу слушали миллионы людей, трансляция шла по первой программе Всесоюзного радио и еще на 90 стран мира.

Раздается последний звонок. Свет в хрустальных люстрах медленно угасает, и огромный многоярусный зал погружается в темноту. Приглушенный шорох, покашливание напоминают, что в театре собрались почти три тысячи зрителей. Луч света падает на пульт, где уже стоит дирижер Лазарев. Когда-то здесь стоял Сергей Рахманинов! Снизу вверх катится волна аплодисментов. Дирижер поднимает палочку, и звучит оркестр. Что-то знакомое, родное, похожее на протяжную песню. Только тревога слышится в мелодии.

Во второй картине, после перезвона колоколов, на сцену выходит Борис. Звучит знакомый монолог царя:

- Скорбит душа! Какой-то страх невольный зловещим предчувствием сковал мне сердце...

Опера уже делает свое - вытесняет легкомысленную суетность, берет за живое, и начинаешь сопереживать тому, что происходит на сцене.

А после спектакля нас проводят в святая святых - за кулисы. Впервые оказавшись по ту сторону сцены, поражаешься: здесь почти такое же огромное пространство, как в зрительном зале. Помещение напоминает цех современного завода: краны, приспособления, электрокары. Работник театра поясняет: