Виктор Гребенников - Письма внуку. Книга вторая: Ночь в Емонтаеве.

IV.Через несколько миллионов лет, а это по геологическим меркам время невеликое, такие горы как Крымские, Кавказские, Алтайские начисто сравняются, массивы же посолидней типа Гималаев изрядно поубавятся, а через сотни миллионов лет также сравняются под воздействием всех земных стихий, из коих основные — притяжение, называемое гравитацией, вечно стремящееся любое тело превратить в наикруглейший без выступов и впадин шар, каковым, вероятно, в конечной итоге, станет наша любимая земная планета, на коей никаких гор не останется, а будут одни лишь равнины (да моря-океаны). Видимо именно поэтому горы представляются мне живыми существами, а не символом вечности, даже сказанные Гималаи, на которых хоть я не бывал, но представляю их по кино и фото. Гималаи превосходно писал и гениальный Рерих, картины коего я видел в разных музеях во множестве. К великому сожалению, из его превосходных, тоже театрально-декоративных картин сделали как бы иконы, коим поклоняются, уверовав в некую волшебную Шамбалу, священное такое место в Гималаях, откуда якобы являются гуру и махатмы, наимудрейшие посланники Космоса, посредники между Высшими силами и человечеством, блуждающим во тьме и невежестве, и что сказанная Шамбала есть не конкретное место, а некое священное понятие, якобы недоступное уразумению смертных; всё это в многочисленных сочинениях мистиков, переплетённых с сочинениями и картинами Рерихов и верхушками восточных религий, превратилось в некие мракобесные винегреты, на коих ловкие людишки, мороча невежественным простолюдинам головы, зашибают нынче немалую деньгу. Уместно мне тут сослаться на отличную документальную книгу даровитого и досточтимого тибетского ламы Т. Лобсанга Рампы, переведённую на русский и изданную Лениздатом в 1992 году, где он, подробнейшим образом рассказывая о своей и своих собратьев жизни, природе тех мест, рискованнейших путешествиях и многом другом, кратко, достоверно и ярко описывает эту Шамбалу как конкретное место — высокогорное урочище, где он побывал: там, среди снежных пиков на громадной высоте пробиваются к поверхности некие сернистые гейзеры, образуя густой пар, туман и тепло, даже жар, и в этой маленькой долине зеленеют травы, цветут цветы и наливается виноград — но ничего сверхъестественного и мистичного там не происходит, если не считать подробно описанного сказанным путешественником йети, или снежного человека, коего он там встретил. Находится это удивительное урочище, по его описанию, севернее хребта Тингла, в высокогорных местностях Тянь-Шаня, а экспедиции туда совершались лхасскими ламами (а они уж в божественностях толк знают) исключительно за некоими лекарственными растениями, и больше ни за чем иным. «По каменистой дороге «железной горы» мы на обратном пути почти неслись — до того были рады, что вернулись из Шамбалы, — так среди нас называется страна северных ледников.» Такими вот словами заканчивает описание туда пешего горного путешествия этот наидостойнейший автор.

V.Но вернёмся хоть ненадолго в степи дальнего, ставшего мне родным, «Заисилькулья». Божественность их и приволье не поддаются, как я уже писал, никакому изображению; некую попытку передать их величие я дерзнул предпринять, затеяв огромную живописную сферораму «Степь реликтовая», немного описанную в разных журналах и газетах, но заслуживавшую моего отдельного иллюстрированного подробного трактата, каковой сейчас не издать; в этом же письме я просто хотел сказать о том, как полюбились мне в 40-е годы сказанные края с их вечной, казалось бы, красотой; увы, не вечна и она. Сейчас, в конце XX века, все степные земли, даже клочки степей, перепаханы, колки сжимаются как шагреневая кожа, и многих былых мест уже не узнать. Это и заставило меня взяться за сказанную сферораму, ибо те степи я застал ещё совсем нетронутыми, в каковом дивном состоянии их больше никто никогда не увидит, кроме как на моей сферораме, если только мне дадут её продолжить и закончить — а это 140 квадратных метров сложнейшей живописи на 27 разновеликих плоскостях многогранника, внутри коего должны находиться зрители, а пока что работаем втроём — я, сын Сергей и ты, мой восьмилетний внучок. Извини только, что я опять забежал на много десятилетий вперёд, в то время как я должен описывать события последних месяцев войны, пережитые мною в Исилькуле, куда обещаю вернуться в следующих немногих, завершающих эту книгу письмах, и их будет два-три, не больше; я их обещаю написать тебе в самые ближайшие ночи, ибо пора уже вести к концу этот том своего жизнеописания, каковой том я намерен закончить воспоминаниями времён конца войны — 1945-м годом.

VI.Сказать честно, ничьи картинные изображения гор мне почему-то не нравятся, даже самых великих; я бы писал горы, если бы поставил такую цель, совершенно иначе; сказанные мои бахвальства подтвердить нечем, ибо работаю я только с натуры, и должен многие десятилетия безвыездно жить в той местности, чтобы дерзнуть изобразить её для созерцания другими, как то происходит у меня сейчас с вышесказанной степной сферорамою. Правда, я предлагал крымскому музею выполнить такую же сферораму, но изображающую вид моего родного Крыма с вершины Чатырдага, с видом и на горы, и на море, и на степь, и сделал бы её наипревосходнейше. Они весьма этим заинтересовались, даже просили приехать для начала сей большой работы, для коей даже подходящее помещение находилось, размеры которого мне сообщили, и а уже начинал проектные основательные прикидки, способы получения этюдного материала, механику для создания иллюзии парящих над горами птиц и многие другие свои гребенниковские фокусы. Но к тому времени мой милейший Крым оказался в другом государстве — ну не величайшая ли это глупость? — цены на билеты стали ужасающе дорогими, и я со скорбью душевной вынужден, не по своей воле, унести сказанную мою мечту в могилу; единственное, что смогу сделать, то оставить техническое, оптическое и живописное описание этой идеи для тех, кто когда-нибудь возьмётся таковую выполнить, при условии, что он будет делать эту работу с такой наиподробнейшей достоверностью и любовью, какую только можно себе вообразить.

I.В тяжелейшие те военные годы каждая горсть зерна была на вес золота даже там, где зерно это возделывалось; после уборки пшеницы косилкой оставались на поле единичные колоски, подбирать которые выгоняли школьников или самих колхозников. Горе было тому, кто под покровом темноты пытался подобрать для своей семьи горсть-другую этих самых несчастных колосков: «злоумышленника» ждала суровейшая статья кодекса вплоть до «подрыва снабжения фронта хлебом» и в самом лучшем случае он (или она) получал три-пять лет лагерей, а то и полный «червонец». За свой превеликий тяжкий труд по выращиванию пшеницы, овощей и скотины колхозники получали на знаменитые в то время «трудодни» лишь жалкие крохи урожая; иногда перепадало им и понемногу зерна, но не в таком количестве, чтобы его мешками возить куда-то на мельницу. Иные всё же складывались, и возили; но большинство обзавелось для этой цели домашними ручными жерновами — характерной деталью здешнего быта тех времён. Поскольку иные колхозники продавали своё зерно на базаре, то сказанные жернова появились и во многих исилькульских домах, и вот как они были устроены. Большой, сантиметров под восемьдесят, толстый деревянный диск ставился на пол на коротких ножках; по окружности он был оббит жестью так, что она выступала вверх бортиком; в одном месте бортик был прерван — отсюда высыпалась мука. Верхний жёрнов был, для весу, много толще нижнего, но немного уже его по диаметру; посредине его была большая дыра с расширяющейся кверху воронкой-бункером. Жернова эти были сделаны из торцевой плотной сухой древесины; к рабочим их поверхностям были прикреплены во множестве специально набитые осколки от старых чугунов и котелков. Сбоку верхней части толстого жёрнова была вделана вертикально рукоять, каковую крутили, сидя на невысокой скамеечке, или прямо на полу. В верхнее отверстие всыпалась горсть зерна, жёрнов приводился во вращение, и это была очень тяжелая работа, требующая большой силы и выносливости.