Александр Петряков - Сальвадор Дали. Божественный и многоликий

Есть здесь и чисто далианские «штучки» из области сюрреалистического дизайна. Одна из героинь, например, приходит покупать автомобиль и говорит удивленному продавцу: «Я куплю этот автомобиль лишь в том случае, если вы его оденете». И в продолжение этой темы идет рассуждение о том, как хорошо было бы ввести моду на одежду для машин — весеннюю, летнюю, осеннюю и зимнюю… Можно представить, как хорошо смотрелся бы кадиллак с откидным верхом из оленьей шкуры и в накидке из норки для капота где-нибудь в Ленинграде на фоне зимнего пейзажа. Хорошо бы, но жителей нашего города удивила бы накидка из норки, в те времена принято было в зимнюю пору укрывать капоты машин обыкновенными ватниками.

К сожалению, у нас нет возможности сделать подробный анализ этой книги, а хотелось бы, если учесть, что здесь в той или иной степени объясняются сексуальные и психические комплексы нашего героя. Как и его героиня, которой автомобиль кажется неприлично раздетым, приученная спать лишь во что-нибудь одетой и только защищенным одеждой телом согревать в постели свою мать, Дали также не любил ни с кем, кроме Галы, физических контактов, и в этом смысле был человеком в футляре.

Но вернемся к дневнику Анаис Нин. Дали при первом знакомстве показался ей заурядным испанцем, но только с очень длинными усами, а Гала — просто хорошо одетой дамой бальзаковского возраста. Ничего особенного в супружеской паре не примечалось, да и держались они в незнакомом месте как-то скованно, но в то же время они казались единым целым: и сидели рядышком, и взглядами искали друг у друга поддержки. Но это было первое и весьма обманчивое впечатление. Очень скоро Гала всех в этом доме расставит по своим местам, каждому определит свою функцию в главном деле ее жизни — обеспечить творческий процесс мужа с максимальными удобствами и устоявшимися привычками. Причем, как пишет Нин, она делала это без всяких эмоций, с жесткой последовательностью и без всяких улыбок и экивоков.

Библиотека стала святым и оберегаемым местом — там теперь работал «малыш» Сальвадор, и доступ всем прочим туда был окончательно закрыт. Зато каждый обитатель поместья ежедневно получал ненавязчивые поручения от мадам Дали. «Не могли бы вы, — обращалась она, например, к той же Анаис Нин, — перевести ту или иную статью?» С английским у супругов было пока плоховато, и если Гала позже, хоть и с неизживаемым русским акцентом, но вполне прилично общалась на английском, то малыш Дали за все восемь лет жизни в Америке так и не научился говорить на языке саксонского племени, ему постоянно требовался переводчик, а им чаще всего была, конечно же, Гала. Или она обращалась к хозяйке: не могла бы Каресс перепечатать на машинке очередную главу «Тайной жизни»? И та безропотно садилась на пол (была у нее такая привычка — сидеть на полу) и стучала на машинке. Или Гала просила того, кто собирался в город: захватите там для месье Дали то-то и то-то…

Месье Дали действительно был погружен в работу, и обитатели дома видели его очень редко, лишь за общими трапезами, причем он вставал, как обычно, в шесть часов утра и до завтрака работал. Прогулками себя не баловал, хоть окрестности были весьма привлекательны, — некогда было, да и для него, как мы знаем, был люб единственный пейзаж — кадакесский.

Но тихая творческая жизнь в американской глубинке вскоре кончилась по очень банальной причине. Очередной, третий по счету, супруг Каресс мистер Янг напился и стал кричать, чтобы все убирались из его дома.

Реакция на это у гостей была слабая, но когда пьяный стал угрожать, что уничтожит картины Дали, супруги перепугались, быстренько упаковали драгоценные холсты и укатили в Вашингтон.

А Нью-Йорк тем временем принимал все новых и новых беженцев из Европы, и среди них объявилось много знакомых. Приехали Андре Бре-тон, Ив Танги, Фернан Леже, Марк Шагал, Ман Рей, а также Макс Эрнст, которого тотчас по прибытии в Америку посадили в тюрьму как шпиона. Америка была в состоянии войны с Германией, и немец — чистый немец, а не еврей — показался властям подозрительным. Если бы не вмешательство Пегги Гугенхайм, влюбившейся в красавца блондина Макса, сидеть бы ему и сидеть. Вскоре они поженятся, и Эрнст, таким образом, станет мужем одной из самих богатых женщин мира и будет жить в особняке на Ист-Ривер с великолепной мастерской. Пегги была страстной собирательницей современной живописи, и она вспоминала, что в Париже приобретала картины десятками в день у мало тогда известных художников. Собранную таким образом коллекцию ей удалось вывезти из Европы в Америку, где она стала основой для музейной экспозиции Фонда имени Соломона Гугенхайма, дядюшки Пегги.

Сердобольная, опекавшая модернистов, Пегги не оставила в беде и Бре-тона, приехавшего за океан с женой и ребенком практически нищим. Она давала ему по двести долларов в месяц, чтобы он мог хоть на что-то существовать. Он и здесь не изменил своим привычкам: эмигрантские собрания с ритуальными сюрреалистическими играми, сочинение стихов и манифестов. Он пытался привить и развить здесь свой исконный правоверный сюрреализм, отличный от далианского. Ему активно помогали в этом Макс Эрнст и Марсель Дюшан, однако для американцев сюрреализм уже навечно слился с именем Сальвадора Дали, поэтому в Америке Дали мог с полным основанием говорить: «Сюрреализм — это я!» Что он и делал.

В «Дневнике одного гения» Дали пишет, что по приезде Бретона в Штаты он ему позвонил с предложением о дальнейшем сотрудничестве, и они договорились о встрече, однако в тот же вечер художник узнал, что Бре-тон вновь распространяет слухи о его якобы профашистских взглядах. Поэтому Дали на эту встречу не пошел и больше с ним тесно не общался. Эпоха их дружбы и активного сотрудничества на ниве сюрреализма завершилась. Бретон считал Дали предателем, опорочившим светлые идеалы сюрреалистической революции, ему горько было сознавать, что здесь, в Америке, Дали полностью перетянул одеяло на себя, приватизировал, можно сказать, сюрреализм, сделал источников доходов, и очень немалых. Он составил из двенадцати букв имени и фамилии нашего героя анаграмму АВИДА ДОЛЛАРС, то есть жаждущий долларов, иначе говоря, Деньголюб. Позже Бретон порвет и с Максом Эрнстом, также, по его мнению, обуржуазившимся, пригревшимся в юбках Пегги. Он так и остался на развилке дорог — сюрреализма и троцкизма, которые, несмотря на усилия Троцкого и Бретона, так и не соединились. В 1939 году они выпустили в Мехико манифест «За независимое революционное искусство» и создали Союз независимого революционного искусства, Генеральным секретарем которого стал Бретон. Однако их детище в условиях грянувшей войны оказалось мертворожденным, не способным со знаменем в руках выйти на тропу мировой революции. После убийства Троцкого, которого Бретон оплакивал, и ухода жены Жаклин патриарх европейского сюрреализма уходит в тень и теряет былое влияние. Он остался один, без семьи и близких друзей. Знакомство с голубоглазой чилийкой Эльзой в 1944 году возвращает ему вкус к жизни, и он снова начинает писать стихи.