Вадим Старк - Наталья Гончарова

Недавно я представлялась императрице. Она была так добра, что изъявила желание меня увидеть, и я была там утром, на частной аудиенции. Я нашла императрицу среди своей семьи, окруженную детьми, все они удивительно красивы.

Прощай, дорогой, славный брат, покидаю тебя, так как спешу, я должна сейчас уйти. Поздравляю вас с праздником Пасхи, желаю всяческого счастья тебе, твоей жене и детям. Сашинька тебя нежно целует, а также всё твое семейство».

Хотя письмо это не датировано, довольно легко установить время его написания. Речь в нем идет о «седьмой неделе», то есть Страстной. В 1839 году Пасха пришлась на 26 марта, а в 1840 году — на 14 апреля. У Ивана и Марии родилась дочь Мария 1 апреля 1839 года, а следующий ребенок, Александр, — 29 июня 1844 года. Таким образом, в 1839 году в апреле у Марии не было выкидыша. Он случился в 1840 году, после чего состояние ее здоровья настолько ухудшилось, что в декабре Иван Николаевич подал в отставку, а в 1841 году уехал с женой за границу. Наталья Николаевна жила на Островах летом 1839 года — на Каменном и 1840-го — на Аптекарском; в 1841 году все лето, с мая, она провела в Михайловском. Местры же приехали в Россию весной 1839 года, а в конце лета 1841-го уехали за границу. Сын Дмитрия Николаевича, Евгений, родился 24 апреля 1840 года. Таким образом, письмо следует датировать Страстной неделей 1840 года, приходившейся на 7–12 апреля.

Осенью 1839 года Наталья Николаевна и Местры поселились вместе в доме Адама на Почтамтской: она с детьми и Александриной на первом этаже, Местры — на втором [141] Этот угловой двухэтажный дом в те времена имел адрес: перекресток Почтамтской улицы и Почтамтского переулка, дом 169 третьего квартала Первой Адмиралтейской части, наискосок от главного здания Почтамта (сейчас это дом 12 по Почтамтской улице). Он принадлежал Егору Андреевичу Адаму, полковнику Корпуса горных инженеров, а затем его вдове Корнелии Мартыновне. Фасад по Почтамтской улице был на 10 окон, а по переулку — в 17. Здание было выстроено в середине XVIII века, принадлежало в ту пору архитектору Христиану Ивановичу Кнобелю, который его и спроектировал. Тогда это было одноэтажное строение на высоком цоколе, ныне вросшем в землю. В 1771 году Кнобель продал его управлявшему Императорским кабинетом А. В. Олсуфьеву для размещения в нем малолетних придворных певчих. Владельцы впоследствии несколько раз менялись, но дом особенным перестройкам не подвергался. И только когда к 1836 году его владелицей стала К. М. Адам, он был надстроен вторым этажом. . В письмах Натальи Николаевны постоянно обыгрывается это их житье на два этажа. Она пишет брату Дмитрию 15 декабря 1839 года: «…не могу ничего особенно хорошего сообщить о нас. По-прежнему всё почти одно и то же, время проходит в беготне сверху вниз и от меня во дворец. Не подумай, однако, что в царский; мое сиятельство ограничивается тем, что поднимается по лестнице к тетушке». В другом письме тому же адресату, от 7 марта 1840 года, она сообщает: «Что сказать тебе о нас. Мадемуазель Александрина всю Масленицу танцевала. Она произвела большое впечатление, очень веселилась и прекрасна, как день. Что касается меня, то я почти всегда дома; была два раза в театре. Вечера провожу обычно наверху. Тетушка принимает ежедневно, и всегда кто-нибудь бывает».

Двадцатым ноября 1839 года датировано очередное письмо Екатерины Николаевны из Сульца брату Дмитрию, в котором после сообщений о ее дочерях Матильде и Берте она задает вопросы о родственницах (очевидно, что, с тех пор как сестры поселились в Петербурге, они вовсе перестали ей писать): «Напиши мне о сестрах. Вот уже год, как они мне не дают о себе знать; я думаю, что наша переписка совсем прекратится, они слишком часто бывают в свете, чтобы иметь время подумать обо мне. Не поговаривают ли о какой-нибудь свадьбе, что они поделывают, по-прежнему ли находятся под покровительством тетушки-факельщицы?» В этом насмешливом определении отчетливо виден двойной смысл: тетушка протежировала сестрам, «освещала путь», но часто ее характер был «поджигателем» ситуации. В вопросе о свадьбе также явно скрыто ехидство по поводу младшей сестры, хотя до ее второго брака оставалось еще пять лет. Как бы ненароком Екатерина переходит к главному: «Кстати, скажи-ка мне, нет ли надежды в будущем получить наследство от Местров, у них ведь нет детей. Это было бы для нас всех очень кстати, я полагаю. Впрочем, вероятно, все распоряжения уже сделаны, и так как обычно за отсутствующих некому заступиться, я думаю, мне не на что надеяться». При этом Екатерина в своих меркантильных побуждениях забывает о Наталье Ивановне Фризенгоф, приемной дочери де Местров. Но пока старшая сестра у себя в Сульце строит планы, младшие сестры и Фризенгофы живут с супругами де Местрами одним домом и не помышляют о наследстве. Упоминания о сестрах мы встречаем и в письмах Густава Фризенгофа брату Адольфу. 1 августа 1839 года он сообщает: «Пушкиных мы видим ежедневно и постоянно, я привык к ним и, в общем, их люблю, они значительно содействуют тому, чтобы салон моей остроумной тетки, который по самой своей природе скучнее всех на свете, был несколько менее скучным». Об образе жизни двух родственных семейств писал и сам граф де Местр 19 сентября 1839 года князю Д. И. Долгорукову: «Вечера мы проводим в семейном кругу. Часто две племянницы моей жены — г-жа Пушкина и ее сестра — приходят дополнить наше небольшое общество. Первая из них, вдова знаменитого поэта, очень красивая женщина, а сестра ее, хотя и не так одарена природою, однако тоже весьма хороша».

К этому году относится портрет Натальи Николаевны работы шведского художника Шарля Петера Мазера, которого свел с ней Нащокин. Тот приехал в Россию в 1838 году и поселился поначалу в его доме. Мазер, никогда не видевший Пушкина, написал тем не менее его портрет в том самом архалуке, который подарила Нащокину Наталья Николаевна. Художник на портрете вдовы сумел передать неизгладимый налет печали, который в те годы лежал на ее лице. К этому же времени относится отзыв о Наталье Николаевне, оставленный 12 ноября неизвестным, разыскивавшим Мазера: «Когда вы увидите мадам Пушкину, будьте добры спросить у нее адрес художника Мазера. Я не могу его найти, а она, я думаю, видит его время от времени. Бог мой, как она хороша эта самая М-me Пушкина, — она в высшей степени обладает всеми теми целомудренными и умиротворяющими свойствами, которые тихо привлекают взгляд и пробуждают в сердце того, кто их наблюдает, мысль, я бы сказал, почти религиозную. Жаль, что ее лицо так серьезно, но когда по временам на ее губах мелькает улыбка, как ускользающий луч, тогда в ее ясных глазах появляется неизъяснимое выражение трогательной доброжелательности и грусти, а в ее голосе есть оттенки нежные и немного жалобные, которые чудесным образом сочетаются с общим ее обликом…»