Илья Давыдов - Юность уходит в бой.

Читая заметки, бойцы завидовали своим товарищам. Увидев меня, сержант Ивлиев кивнул на стенд и хмуро произнес:

— Счастливцы, воюют... А тут...

Я знал Евгения Ивлиева. После окончания института физкультуры он работал в ЦК профсоюза коммунальных предприятий. Когда началась война, райком утвердил его комиссаром батальона народного ополчения Свердловского района столицы. Но ему, человеку богатырского телосложения, стало не по себе: значительную часть ополченцев составляли невоеннообязанные. Не терпелось поехать на фронт. Это привело Ивлиева на стадион «Динамо», а затем он явился в райком в военной форме. Бюро райкома решало не долго: «В связи с уходом на фронт...» Но Ивлиев не ушел на фронт. Началась учеба в бригаде. Его назначили помощником командира пулеметного взвода. Один из расчетов подразделения занимал теперь огневую позицию на тринадцатом этаже Госплана.

— Когда формировали бригаду, обещали направить в тыл врага или на фронт! — жаловался сержант. — А до сих пор сижу на мели!

Я молчал. [57]

— Отряды Медведева, Флегонтова, Галковского и Зуенко уже за линией фронта, — горячо продолжал Ивлиев. — Избранных, что ли, посылают?

Может, потому, что я был врачом, ко мне обращались с «жалобами» и братья-близнецы Калашниковы — Борис и Юрий. Их подразделение по тревоге отправилось на задание, когда они находились в наряде. Но вот подошли еще два брата — Серафим и Георгий Знаменские. У моих однокашников — прославленных бегунов — та же, как и у всех, печаль: почему не посылают на фронт?

Что я мог ответить? Все прекрасно понимали, что насчет «избранных» Евгений не прав. Вряд ли стоило объяснять им. Стало как-то не по себе. Ведь я тоже, как и они, оставался «на мели».

Мне что-то хотелось сказать в утешение, но я не успел. Откуда-то донеслись обрывки команд. Отчетливо послышалось: «...По тревоге!»

Красноармейцы, гремя оружием, побежали строиться.

Когда я влетел во двор Литературного института, там уже стояли автомобили. Наша «санитарка» тоже подкатила к флигелю. Помощники грузили в нее медицинское имущество. [58]

Это был уже настоящий фронт. Правда, не каждый мог бы установить, где он начинался.

Миновав Белорусский вокзал — границу сектора нашего батальона, — колонна автомашин сразу же за мостом нырнула в необычный туннель. Его образовала сетка, натянутая вдоль шоссе на уровне фонарных столбов. Поверх сетки были набросаны ветки и желтые листья. Маскировка казалась немного наивной: в районе Сокола она кончалась. Проезжая под сеткой, мы смотрели по сторонам. Шоссе возле стадиона «Динамо» и Боткинского проезда пересекала железобетонная баррикада с пулеметными амбразурами. В ней оставлены были лишь два проема для пропуска автомашин. Вдоль дороги торчали бетонные колпаки, противотанковые ежи и надолбы.

На развилке, в направлениях к Волоколамску и Ленинграду, кипела работа. Сотни женщин, девушек и подростков копали противотанковый ров, укладывали в штабеля мешки с песком.

После парада на Красной площади в городе стало почти не видно военных. Казалось, мы уезжаем последними. Так, очевидно, думали и работавшие на дороге люди. Они махали нам платками, косынками, шапками и кричали: — Не пропускайте немцев! Последняя надежда — на вас!

Машины шли быстро. Где-то впереди звучала песня:

В бой за красную столицу, москвичи! [59]

Она пришлась очень кстати, хотя Юдичев, Гудзенко и Левитанский сочинили ее задолго до боев за Москву.

В шоферское зеркальце мне хорошо было видно, как женщины машут платками. Хотелось обогнать передних и рвануться к линии, называемой фронтом. Но место санитарной машины — в хвосте колонны. Вся батальонная «медицина» двигалась с ротами. У меня же в кузове, на полу и на подвешенных носилках лежала медико-санитарная утварь: упаковки с перевязочным материалом, ящики о медикаментами, химические грелки, шины и... костыли. Кто-то сунул их в суматохе сборов.

Рядовой Александр Морозов спокойно и уверенно вел машину. Мы с ним уже познакомились и, кажется, остались вполне довольны друг другом. Он быстро ориентировался в обстановке, был смел и находчив.

О противнике мы знали немного — только то, что он под Волоколамском, за Московским морем и где-то в Калининской области, далеко за Клином. Линия фронта представлялась мне в виде сети траншей и окопов, огороженных колючей проволокой, и огневых точек.

Мы спешили к Клину. Но уже за Солнечногорском темп движения резко снизился. Следом, пытаясь нас обогнать, шли танки и кавалерия. Оседланные лошади стояли в кузовах автомашин седло к седлу. Укрываясь от снега и ветра, к ним прижимались смуглые низкорослые кавалеристы.

А навстречу тащились беженцы с узлами и чемоданами. Потом дорогу заслонил порожняк. Но он только назывался так. В машинах лежали раненые красноармейцы. Вместе с ними сидели дети и женщины. Неожиданно встретилось стадо коров, которых угоняли подальше от фронта. Шоссе стало тесным. То в одном, то в другом месте возникали пробки. Командиры выскакивали из машин и с трудом наводили порядок.

Сутолока на шоссе продолжалась до самого Клина. В городе обстановка оказалась не лучше. На узких улицах полно артиллерии, автомашин и пехоты. Группы красноармейцев отыскивали свои части. На окраинах трудились тысячи людей — копали противотанковые рвы.

Воспользовавшись вынужденной остановкой, я попытался отыскать какой-нибудь госпиталь. Нужно было выяснить, куда направлять раненых. Я знал, что они появятся. [60] Ведь мы ехали к фронту. Но никого, к сожалению, я не нашел и ничего не выяснил.

С наступлением темноты движение на шоссе усилилось. Все больше чувствовалась близость фронта. На юго-западе, вероятно у Волоколамска, зловеще алело зарево. Багровая полоса виднелась и на северо-западе, в районе Московского моря. Машины с затемненными фарами ощупью ползли на северо-запад.

Недалеко от Ямуги колонна повернула вправо и двинулась по заснеженному проселку. Остановились в деревне Борщево, и мне пришлось там долго разыскивать комбата. Темные и тесные избы были переполнены бойцами, отбившимися от своих подразделений.

В одной избе мне довелось стать свидетелем неприятной сцены. Бойцы взвода Слауцкого встретили какого-то человека, назвавшего себя солдатом, вышедшим из окружения. Незнакомцу дали закурить, и тот, жадно затянувшись, процедил сквозь зубы:

— До ручки дошли! Всех... подчистую! Один я выбрался.

Чуть ли не каждое слово он сопровождал отборной бранью.

— Думаю, что вы преувеличили страх окружения, — заметил Валерий Москаленко, тщательно протирая ручной пулемет. — И пожалуйста, говорите без матерщины.