Прасковья Орлова-Савина - Автобиография

Много было в то время смешного, о чем я после узнала.

Восторженный Федор Кондратьевич начал придумывать, как лучше принять и угостить дорогих гостей или, вернее сказать, «гостью», потому что подобные идеалисты смотрят на артисток как на божество. Мы приехали к вечеру и пошли ко всенощной в собор. Тут, конечно, обратили общее на себя внимание; а Федор Кондратьевич тотчас же после всенощной прислал просить нас — как хороший знакомый Мосягиных и как городской голова — кушать к себе на другой день. И как говорили после — много было спора, кого из конторщиков послать с приглашением. Так что выбор пал по жребию на Василия Федоровича Савина.

В день праздника прислана была от него большая коляска; мы отправились, но я все считала себя в хвосте. Еще на подъезде встретила нас небольшая худенькая фигурка с умным и приятным лицом. Это был сам «Царь Осташкова», как его все называли. В зале нас встретило его семейство, две сестры, племянница и кавалеры. Завязался общий разговор, а Федор Кондратьевич, не садясь, только подбегал к нам. И мне как светской даме сделал вопрос: «Не угодно ли вам папирос?» А я со своей обыкновенной откровенностью сделала гримасу и сказала: «Я не курю и не люблю, когда женщина курит». Это, должно быть, ему понравилось. Затем, о чем-то рассказывая, Мосягина упомянула, что я была в Крыму. Федор Конд-ратьевич подскочил и спросил: «Что вы там делали?» Я спокойно отвечала: «Ходила за ранеными солдатами». Тут он пришел в восторг и сказал: «До сих, пор я думал, что сделал что-нибудь доброе, а теперь'вижу, что ничего, когда женщина добровольно решается на такой поступок». Он всегда в семействе держал себя особняком, не любил женской компании, и даже родные, любя и уважая его, как-то не привыкли говорить с ним просто и откровенно. Верно, поэтому моя простая бесхитростная речь так ему понравилась, что мы тут же сделались друзьями.

Вскоре приехал преосвященный Филофей. Федор Кондратьевич как городской голова просил его к себе обедать, и тут я много помогла ему советом и устройством его. Обедали мы в саду. Владыка пожелал войти в оранжерею: принесли ключ, отворили — и там — одни только сухие сучья. Зато через три года, когда я уже как хозяйка принимала владыку в этом же самом саду, то он нашел в одной оранжерее виноград, а в другой — персики и цветы. Еше до приезда владыки я познакомилась с игуменьей Агнией, которую полюбила душой, смею сказать, что и она меня также, что и сохранилось до конца ее жизни в 1886 году.

Когда владыка служил в Знаменском монастыре, то также отличил меня своим вниманием. После обеда мы ходили по крыше маленькой церкви Тихвинской Божией Матери, и владыка со страхом смотрел и говорил матушке, что при такой тесноте келий очень надо бояться пожара, и удивлялся, почему монастырь выстроен треугольником и для чего матушка не просит уделить ей одну четвертую. Она отвечала, что не только она, но даже игуменья Мария Игнатьевна хлопотала об этом, но безуспешно: город земли не отдавал. Я приняла это к сведению и на другой же день, гуляя с Федором Кондратьевичем по саду, стала просить его об этой земле. Он отговаривался нежеланием купечества, но я, уже узнав, какую власть он имеет над городом, сказала ему откровенно: «Федор Кон-дратьевич, только неделя, как я здесь, и мы с вами так подружились, что я думаю, людям странно смотреть на наше сближение, а чтобы узнать, угодно ли оно Богу, вот мои условия: выхлопочите у города нужную часть для монастыря, и, если в этом успеете, то, значит, Господь благословляет нашу дружбу». И ко дню моего рождения 6-го октября с поздравлением получаю известие, что матушке городом отдана земля.

Мы постоянно переписывались; я исполняла его поручения, как напр., вдова доктора Нечаева жила с детьми в большой бедности на Охте, он через меня помогал ей, и мне Бог помог устроить ее дочь в институт. Еще в Осташкове был пожар в доме купца Лебедева. Многое сгорело, и он успел уже обгоревшие ассигнации схватить из пламени и вынести их. Деньги осмотрели в Казначействе и решили, что переменить никак нельзя, потому что номера обгорели. Я попросила прислать мне эти деньги и, объяснив все Александру Максимовичу Княжевичу (он был министр финансов), попросила переменить, и мне выдали 200 рублей. И много было маленьких одолжений, которые мы старались делать друг для друга. В 1861-м году я снова была в Осташкове, опять по желанию и совету владыки Филофея, который просил меня быть сопутницей старушке Анне Матвеевне Брянской, которой он также посоветовал ехать к Угоднику Нилу на праздник. Я была свободна, и мне доставило это только одно удовольствие. В этом же году, в сентябре месяце, Федор Кондратьевич приезжал в Петербург и, зная, что я не хочу жить в Петербурге, а желаю переехать на ро Дину, в Москву, все упрашивал меня переехать лучше в Осташков и помогать ему во всем. Я, смеясь, спрашивала его: «Да под каким же видом будет мое вмешательство в ваши дела?» Одним словом, мы шутили, и приятное знакомство наше продолжалось как истинная дружба между двумя честными и человеколюбивыми людьми. А между тем его племянники и, конечно, многие знакомые подсмеивались над его увлечением (ему был 44-й год, а мне 45), забывая, что у меня еще жив муж, и не зная, что цель моей поздки — молитва.

В 1862 году Ф. К. уехал за границу, но переписка наша продолжалась. В июне приехал ко мне из Боровичей больной мой муж. Я тотчас поместила его в Максимилианов-скую больницу, просила доктора Барча особенно заняться им и внесла следуемые деньги. Часто навещала его вместе с моей цыганочкой Наташей, которая очень его боялась. По прошествии месяца он поправился, и я просила доктора Барча оставить мужа еще на месяц до полного выздоровления, но он откровенно мне сказал, что вся его болезнь от вина. Если он не будет пить, то еще может долго прожить, а ему был уже 67-й год. Доктор не соглашался его оставить в больнице, ссылаясь на беспокойный характер моего мужа, говоря: «Илья Вас. разгонит всех больных». Тот же отзыв дал доктор в Евпатории. В конце июля я отвезла его на железную дорогу, просила не забывать наставлений доктора и поручила кондуктору беречь его. Все начальство ж. д. было ко мне очень внимательно, и я была уверена, что дорогой ничего не случится. Прошло недели две. Я получаю письмо от казначея г. Боровичей, у кого он жил на даче; казначей писал, что муж очень болен. Ямщик, который был нанят довезти его до города от станции железной дороги (тогда еще не было туда линии), говорил, что у первого же кабака он велел остановиться, купил вина, и это не раз повторялось, так что он снова заболел и просил написать мне об этом. Я тотчас отвечала, просила приобщить его, позвать доктора, не жалеть денег, говоря, что за все я заплачу, и уведомить меня, если он опасен. Вскоре получаю известие, что он очень слаб и просит меня приехать. Я тотчас собралась, взяла с собою тетку Ульяну и 20 августа приехала за 2 часа до его кончины. Он уже не мог говорить, но по лицу и легкому пожатию руки я знала, что он чувствует мое присутствие. Я начала молиться, просила Господа простить нас обоих, и он тихо скончался. Я дала знать его родному племяннику Сергею Пет. Теглеву. Он приехал к похоронам, и мне Господь помог все исполнить, как требует долг и совесть. Отпевали в соборе. Я сделала обед для духовенства и знакомых мужа. Гроб убрали цветами, но я пожалела оставить его в чужом городе, где и помянуть его некому будет; спросила позволения вьшезти тело его, и прямо из церкви поставили гроб на прилично покрытую телегу и повезли в Иверский монастырь (это 60 верст).