Вячеслав Козляков - Марина Мнишек

Слухи о возникших в свите Мнишков сомнениях в происхождении тушинского «царика», похоже, быстро распространились. Одна лишь Марина продолжала оставаться в неведении и беззаботно веселилась, думая, что ее судьба поворачивается к лучшему. 5 (15) сентября секретари гетмана Яна Сапеги с плохо скрываемой иронией записали в «Дневнике» о поездке «пана воеводы» в тушинские обозы самозванца – «узнавать царя, тот или не тот». На следующий день, 6 (16) сентября, состоялась первая встреча «царицы» Марины Мнишек и тушинского «царя Дмитрия». Показательно, что Лжедмитрий II сначала сам приехал в обозы гетмана Яна Сапеги, справедливо сомневаясь, что будет «узнан» Мариной Мнишек. Все так и произошло. По записи секретарей Яна Сапеги, «царица не очень охотно с царем поздоровалась» [232]. Секретари отметили, что Марина не стала благодарить «Димитрия» за то, что тот вызволил ее из плена, на что «царь» вполне мог рассчитывать, если бы действительно был ее мужем.

Конрад Буссов привел более драматичную версию о встрече Марины Мнишек и «царя Дмитрия». Он рассказал о судьбе некоего «молодого польского дворянина», предупредившего Марину об обмане с Дмитрием и поплатившегося за это жизнью. «Дорогой, приблизительно за 18 миль до лагеря, – рассказывал Конрад Буссов, – когда царица в карете радовалась и пела, один молодой польский дворянин набрался духу, подъехал к карете и сказал: “Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой”. Плохо это для него обернулось, лучше бы ему промолчать и предоставить все своему течению, ибо когда царица из-за этого сообщения так огорчилась, что ее радость и пение сменились на печаль и слезы, тот польский вельможа, которого Димитрий послал с ратниками за ней, заметил, что она огорчена и не так весела, как прежде, а потому спросил, отчего она так молчалива и печальна, когда она по справедливости должна еще больше радоваться, чем раньше, так как скоро приедет к своему государю. Она ему ответила: “Это верно, сударь, но я узнала кое-что иное”. В конце концов, по его неотступному настоянию она не смогла умолчать о том, кто с ней говорил и о чем…» [233]

Имел ли место этот эпизод и существовал ли в действительности этот несчастный польский юноша, указавший на допросе, что «не он один об этом говорит, а большинство в лагере об этом хорошо знает», навсегда осталось тайной. Очевидно, что современникам и хронистам приходилось искать причины, объясняющие поведение Марины Мнишек, не признавшей в самозванце своего мужа. Гордость Марины была уязвлена тем, что новый «царь Дмитрий Иванович» оказался совсем не тем, за кого себя выдавал, и она не умела и не хотела скрыть своего разочарования. Да и не она одна. Польский сторонник Лжедмитрия II Николай Мархоцкий позднее вспоминал: «Это возвращение принесло нам больше вреда, чем пользы, так как царица и другие персоны, знавшие Дмитрия в столице, увидев нашего, не захотели его признавать, и скрыть это было невозможно. А москвитяне воспользовались этим, чтобы отвратить от Дмитрия своих людей» [234].

По записям «Дневника Яна Сапеги», в следующие несколько дней после первой несчастливой встречи Марины Мнишек и «царя Дмитрия» 6 (16) сентября шли какие-то переговоры, в которых активно участвовал посол Николай Олесницкий. Ему вместе с отцом Марины и удалось убедить «царицу» сыграть навязанную ей роль. Во имя чего? Высших ли политических расчетов, блага ли Речи Посполитой? Или, может быть, во имя чести семьи Мнишков? Ответа на этот вопрос мы не знаем.

Можно, однако, оценить последствия такого решения для самой Марины Мнишек. До сих пор она оставалась в тени своего могущественного и влиятельного отца. Расставание с ним во время свадебных торжеств ничем хорошим для «московской царицы» не завершилось. Она едва не погибла вместе с мужем, объявленным в Москве самозванцем. С тех пор отец надежно защищал Марину Мнишек и добился того, чтобы его отпустили из плена вместе с дочерью. Но это не значит, что Марина думала только о собственном спасении. Она имела все основания рассчитывать на то, что титул московской царицы принадлежит ей по праву. А вместе с ним и те царские почести, и, конечно, те наряды и украшения, которые у нее имелись. Достаточно ей было пересечь границу Речи Посполитой, и все обаяние ее царственного положения исчезло бы навсегда. Психологически Марине было сложно смириться с тем, что «царь Дмитрий», которого она так и не видела мертвым, действительно погиб. Надежда, возникшая из рассказов 1606 года о его чудесном спасении, благополучно дожила до встречи с тем, кто в Тушине выдавал себя за ее мужа. Марине предстояло выйти наконец «из тени» своего отца. Сандомирский воевода сам хотел этого и гарантировал дочери безопасность своим присутствием в Тушинском лагере.

9 (19) сентября «царь Дмитрий» вместе с послом Речи Посполитой Николаем Олесницким снова приезжали в гетманский обоз к «царице». В этот раз должны были быть объявлены все условия, на которых Марина Мнишек соглашалась приехать в Тушино. Договор этот предстояло подтвердить действующему представителю короля Сигизмунда III в Московском государстве. Можно предположить, что выход был найден в новой присяге Марине Мнишек в Тушине. Это позволило бы оправдать ее присутствие там для всех сомневающихся и, главное, для нее самой. 10 (20) сентября 1609 года посол Николай Олесницкий отвез «царицу» Марину «в царский обоз».

…Здесь самое время вернуться к изображению шатра на «коронационной» картине и «вишневецком» портрете Марины Мнишек. Если предположение о второй присяге верно, то на картине, возможно, изображен ключевой момент в биографии Марины Мнишек – ее переход в Тушинский лагерь. Из самой же картины, подпись на которой говорит о «коронации», видно только, что речь идет о публичном возложении короны на Марину архиепископом греческой церкви. Действие происходит в присутствии гусарских рот и зрителей в польских, русских, немецких и татарских костюмах. Толпа, изображенная вокруг шатра, могла находиться отнюдь не на кремлевской площади в Москве, а скорее в Тушине.

Сам шатер и люди вокруг него выписаны с большим количеством подробностей. Присмотримся к ним попристальнее и попробуем отыскать на этой картине соответствия известным нам письменным источникам, рассказывающим о судьбе Марины Мнишек после ее прибытия в Тушино.

Такое соответствие действительно имеется. В поле, оканчивающемся морской бухтой и горами, видна какая-то красная полоса. Разглядывая эту полосу при большом увеличении, можно увидеть, что на полотне изображен марш пехоты в красных одеждах. Именно эта деталь, которую трудно было «домыслить» художнику и невозможно оценить в черно-белых иллюстрациях, находит соответствие в современных источниках. В грамоте Лжедмитрия II гетману Яну Сапеге от 3 сентября 1608 года говорится о том, чтобы тот, «оставив при наияснейшей супруге нашей сто гусаров, сто пятигорцев, 200 человек пехоты в красной одежде(выделено мной. – В. К,)», ехал в лагерь в Тушино. 7 (17) сентября Ян Сапега устроил смотр своего войска для «царицы» и, оставив пехоту в ее обозе, со всей конницей пошел под Москву, немало обрадовав «царя» Дмитрия [235]. Получается, что именно эта охрана и изображена вокруг шатра! А перед шатром стоит пестрая толпа, в которой по костюмам можно узнать и польского шляхтича (его благородное происхождение подчеркнуто меховой накидкой из рыси), и немца в костюме с брыжами (кружевным воротником), и москвича в неизменной шубе и почему-то в шлеме. Гусары из охраны Марины Мнишек на «коронационной» картине узнаются легко – это конники, одетые в панцирные доспехи с «крыльями» и вооруженные саблями. Гусарские хоругви везут с собою знамена с «крыжем» (католическим крестом) и другими геральдическими знаками. Совпадение таких деталей трудно назвать случайным – перед нами действительно момент перехода Марины Мнишек в стан второго «царя Дмитрия Ивановича» 10 (20) сентября 1608 года. Или, по крайней мере, то, как Мнишки хотели бы представить это событие в Речи Посполитой.