Сергей Есин - Смерть титана. В.И. Ленин

Если коротко, через практические выводы, то Бернштейн говорил об отказе от революционной борьбы рабочего класса, от диктатуры пролетариата. Это было либерально-реформистское учение. Сама книга Бернштейна, в которую он объединил свои печально знаменитые статьи, называлась почти символически «Предпосылки социализма и задача социал-демократии». Обращаю внимание на многозначительное слово «предпосылки». У робкого характера и робкого ума всегда только предпосылки. Но в будущем с этим ощущением предпосылки, я боюсь, можно проехать и через социализм, не заметив его. Социализм через победу пролетариата, считает Бернштейн, практически недостижим, поэтому сей ученый социалист выдвигает лукавый лозунг: «Движение — все, конечная цель — ничто». Эффектно, но когда вдумаешься, очень вредно. Позже я назвал Бернштейна оппортунистом и сказал, имея в виду его: «О революции Пролетариата оппортунист разучился и думать». Мы ведь только что перевели с Надеждой Константиновной книжку Веббов о тред-юнионизме, многие идеи Бернштейна были позаимствованы оттуда. Философским обоснованием всего этого «учения» стало неокантианство. Голову своему читателю я забью философией попозже, если доживу и додиктую.

В Шушенском к изучению философии я только подступал, если иметь в виду постоянное и углубленное чтение книг по этому предмету. В Шушенском я философию только подчитывал, скорее как развлечение, почти как художественную литературу.

Появление книг и статей Бернштейна было обусловлено определенным положением немецкой социал-демократии и, конечно, самим характером этого политического писателя. Правда, ему тут же на его родине дали и отпор. Я имею в виду в первую очередь книжку Каутского «Бернштейн и социал-демократическая программа. Антикритика». Эту книжку, зная круг моих интересов, а интересы у нас были семейные, довольно быстро прислал мне в ссылку брат Дмитрий. Может быть, за сутки, за двое мы с Надеждой Константиновной книжку эту запоем одолели и тут же кинулись ее переводить. Настоящий революционер противодействует тенденции, как только может. Работа революционера — не за деньги и не по указу, а по собственному разумению. Мы вдвоем, «в две руки» смогли «Антикритику» за две недели перевести на русский. Потом довольно долго рукописный перевод ходил между ссыльными в Минусинском округе. Истершуюся рукопись белили, переписывали, она прорывалась и во многие другие места.

В книжке самого Бернштейна нас особенно возмутила ссылочка автора на то, что с ним солидаризировались и многие русские. Здесь был повод вспомнить и г-на Струве, и г-на Булгакова, мудреца с профессорскими замашками. Я, кстати, совсем недаром тогда же писал, вопрошая: чем, интересно, г-н Булгаков закончит? Ум нестойкий, мечущийся, несамостоятельный — Булгаков в восемнадцатом году стал священником.

Теперь немножко отвлекусь, и поговорим о высылке некоторых российских ученых, философов, литераторов.

Эту высылку мы планируем на осень двадцать второго года. Войдет обязательно в число высылаемых и мой оппонент юности Сергей Николаевич Булгаков, но, кажется, впрочем, он уже покинул пределы Отечества. По существу это дела не меняет. Как настаивал бы я на высылке С. Булгакова, являющегося идейным противником нашего нового строя, я буду настаивать и на высылке Л. Радченко, той самой, в квартире которой состоялось заседание, положившее начало «Союзу борьбы». Может быть, я и тут ошибаюсь, но, по дошедшим до меня слухам, моя бывшая соратница оказалась злейшим врагом большевизма. Я буду настаивать на высылке А. Потресова, с которым переписывался во время ссылки. Лишние теоретические споры сейчас, когда все решилось, это топтание на месте в политике и в экономике. Это лишние страдания народа ради выяснения «правоты» некоего мыслителя. Огромная ломка страны уже совершилась, и надо иметь терпение и дружно всем работать, чтобы утвердить новый образ жизни. На все это я потратил не один десяток лет, и я докажу свою правоту.

Я ведь достаточно знаю нашу интеллигенцию и поэтому весьма отчетливо представляю себе тот невероятный шум, который поднимется вокруг этой высылки и будет связан в первую очередь с моим именем. Мне не привыкать брать ответственность на себя и принимать решения. Я понимаю, что означает жить вне страны, в которой работаешь, вне страны, в которой родился и которую любишь. Высылка — вещь жестокая. Мне ли не знать эмиграции? Но мне иногда кажется, что интеллигенция готова даже к тому, чтобы власть уничтожила большую ее часть, лишь бы оставшаяся могла всласть покричать и повысказываться по этому поводу. Интеллигенция никак не может понять объективности процессов и протестует по поводу каждого личного неудобства. В итоге она даже готова смириться с кровью и братоубийством, но не лишайте ее блинчиков со сметаной. Они что, хотят совсем остаться без своих высокоумных голов? Они что, забыли уроки Французской и английских революций, когда победившие расправлялись со своими противниками? Как бы я хотел вообще в этой революции обойтись без жестокостей! Я что, не понимаю значение интеллигенции в жизни страны? И будто все мы в Политбюро не знаем, что любой талант выращивается годами и без фона культуры и науки страна не может жить!

Но сколько я тянул с этой высылкой! Мне стало ясно еще в восемнадцатом, что во имя дела надо поступать круто, но я все тянул и тянул. Недаром в девятнадцатом я довольно откровенно говорил одному из американских журналистов, а, давая это интервью, я предупреждал не только чужих, но и своих, наших: «Мы должны найти какой-то путь, как избавиться от буржуазии, высших классов. Они не дадут нам совершить никакой экономической перемены, на которые они не пошли бы до революции; поэтому их надо вышибить отсюда. Сам я не вижу, как мы можем испугать их так, чтобы они убрались из России без массовых расстрелов. Конечно, находясь за границей, они будут представлять такую же угрозу, однако эмигранты не столь вредны. Единственное решение я вижу в том, чтобы угроза красного террора способствовала распространению ужаса и вынуждала их бежать. Однако, как бы это ни делалось, сделать это необходимо; если вы хотите достичь целей, которые ставит перед собой революция, то абсолютную, инстинктивную оппозицию, старых консерваторов и даже твердых либералов надо заставить замолчать».

Остался позади страшный голод двадцать первого года. Налаживается не только экономическая жизнь, но и духовная. В одной лишь Москве, куда было переведено правительство, существует около полутора сотен издательств. И не одну только азбуку для неграмотных эти издательства выпускают. Интеллигенция не занимается «контрреволюционной деятельностью» — здесь она уже попадала бы под власть ревтрибунала, — интеллигенция все не одобряет.